в Иркутске 11:40, Мар. 19    

Цугол

Автор:Павел Щербина(telets)
Опубликовано:27.05.2008
Ключевые слова: Цугол, буддизм, дацан, Бурятия

Мы стояли на Ангарской горке и жгли костер. На высоком, снежном спуске тренировались, запакованные в цветные комбинезоны сноубордисты. Человек из Забайкалья – Федя, осваивал параплан. Инструктировали Федю специалисты – Сережа, и мой приятель – Юрик, который и заманил меня на это мероприятие.

Кое-что у Феди получалось; несколько раз он пролетал мимо нас как большая, неуклюжая птица, а потом, полчаса поднимался в гору, таща на спине тяжелую, зеленую тряпку.

На это было интересно смотреть, но еще интереснее было общаться с Димой Хохловым – буддийским ламой, и врачом тибетской медицины. У Димы белые, длинные волосы, борода и очки. Лет тридцать назад так выглядели хиппи. На ламу, в привычном понимании, он не похож, но я видел разных лам, и не обязательно это был бурят, монгол или тибетец... Один раз я даже видел католического ксендза – индуса, и ничего нормально.

Дима брызгал на огонь водку, и говорил о невидимых существах – нагах. Говорил, что они любят приятные запахи, и терпеть не могут всякую вонь. Например, они не любят запах горелой химии. От этого наги приходят в бешенство, и могут навредить человеку, который жжет в костре полиэтиленовую посуду или синтетические пакеты из-под продуктов. Дима рекомендовал закапывать мусор в землю, но, ни в коем случае не жечь его в огне. Я принимал Димины советы к сведению, и давал себе обещание, впредь, никогда на природе не гадить. Еще Дима рассказывал про Забайкалье, где он провел не один год. Рассказывал про бурятские степи, про быстрые горные реки, про кристально-чистые озера, и про Цугольский дацан, в котором он учился.

Когда начало смеркаться, Федя, Серега и Юрик свернули полеты; мы всей компанией сели в Димин "хайс" и поехали где-нибудь перекусить. Пока ехали, я разговорился с Федей, который тоже имел отношение к Цугольскому дацану. Федя достал из рюкзака ноутбук и показал фотографии. Это были очень красивые снимки, но я, более всего обратил внимание на огромную, медно-золоченую статую Будды Майтрейи, которой, как сказал Федя, больше ста лет. Она была изготовлена в 1890 году цугольскими мастерами, и по красоте ей нет равных, ни в одном дацане Бурятии и Монголии.

В кафе Дима с Федей настоятельно рекомендовали мне однажды оказаться в Цугольском дацане и пожить там какое-то время. Еще лучше, мол, если я окажусь там в канун праздника Белого Месяца Сагаалган. Федя даже предложил отвезти меня в Цугол прямо сейчас, но я отказался.


У меня, конечно, было желание сменить обстановку, и все такое... В последние несколько месяцев я сильно расклеился. Не хотелось ничего делать и за что-то браться, а если я за что-то, и брался, то все валилось из рук. Работы, которая меня держала бы в тонусе, тоже не было. Случайные заработки и пустые прожекты обескровили меня так, что уже никто не спрашивал – как у меня дела. Все было написано на лице, и, возможно, Федя с Димой это тоже прочитали...


Прошел месяц. Я прожил его очень неинтересно. Новогодние праздники подкосили меня совершенно. Чем больше я пил огненную воду, тем сильнее тоска перекрывала кислород. Про Цугольский дацан я не вспоминал, пока он сам не начал напоминать о себе. Сначала, одна знакомая девушка, которая недавно уехала в Москву, отправила мне по эл.почте фотографию, на которой была, та самая, восьмиметровая статуя Будды Майтрейи. Она написала, что прошедшим летом была в одном чудесном месте, которое называется – Цугольский дацан. Написала так же, что если у меня появится возможность, то там обязательно надо побывать... Потом мне приснился сон. Непонятный и сумбурный, но в нем я видел себя среди бурят. Наконец, у одного знакомого я увидел красивый, цветной журнал о Бурятии, и, перелистывая его, наткнулся на фотографию Цугольского дацана.

Федя, когда уезжал, оставил мне диск с фотографиями дацана. Он лежал у меня, где-то на столе, среди прочего хлама, и я про него даже не вспоминал. И вот решил посмотреть... Посмотрел, подумал и решил, что впервые за последние полгода я точно знаю – что я должен делать. Я набрал Федин телефон, и сказал, что еду в Цугол. После того, как Федя сориентировал меня по маршруту, я отправился на вокзал за билетом до Читы.


Когда я сказал своим близким – куда собрался, я не мог им толком объяснить, зачем мне это нужно. Зачем я еду в такую даль, да еще в самый разгар январских морозов, да еще туда, где морозы в это время доходят до пятидесяти градусов. Объяснил, как мог, и уже на следующее утро ехал в поезде.


Сутки, от Иркутска до Читы прошли незаметно. В купе ехали морячок-балтиец и студент из Москвы. Наверху спал пьяный мужчина, и всю дорогу падал с полки. Мы, раза три поднимали его с пола и запихивали на место. Бутылку он держал где-то под подушкой. Просыпался, выпивал, засыпал и снова падал. В Улан-Удэ его встретили какие-то люди, и подмышки вынесли из вагона.

В Чите, действительно было холодно. В семь утра вокзальный термометр показывал -49°С! Сразу бросилось в глаза большое количество военных. Солдаты, офицеры с сумками и чемоданами бродили по вокзальной площади и мерзли. Напортив вокзала, в кассе пригородных маршрутных такси я купил билет до Агинского, где меня обещал встретить Федя. Когда подъехала маршрутка, я забрался в салон первым, и расположился на заднем сидении. Остальные пассажиры залезли следом, и стали складывать возле меня свою поклажу. Маршрутка заполнилась; я сидел заваленный сумками со всех сторон. Еще не рассвело, когда мы тронулись. Водитель в кепке из меха какого-то пушного зверька, пожелал всем приятной поездки и включил магнитолу. Минут десять ехали по Чите, которую в темноте разглядеть не удалось. Из динамика над моей головой, звучала песня: "Запахло весной! Метелям отбой!..", а я начинал понимать, что зря поторопился занимать заднее сиденье. То ли печка в машине не работала, то ли просто не справлялась, но через полчаса езды у меня начали от холода болеть ноги. Я не мог ими пошевелить; я оказался зажатым со всех сторон сумками пассажиров, которые сами уселись в салоне вполне свободно. Было ощущение, что я стою голыми ногами на льду; ступни выворачивало от боли. Отчаянно ворочаясь на своем сидении, пытаясь заработать хоть сантиметр свободного пространства, мне согромным трудом удалось несколько сумок отодвинуть. Теперь, можно было шевелить ногами, но это не помогало; я крикнул водителю– почему в салоне так холодно?! Он ответил: – а, ты на улицу выйди и посмотри...

На мне было двое носков, и в сумке лежала еще пара. Сумка стояла под сидением, и я, изловчившись, на ощупь достал их. Потом, еще более изловчившись, я снял ботинки и надел эти носки. Около пятнадцати минут мне понадобилось, что бы утеплиться, но даже в четырех толстых носках ноги мерзли. Солнце полностью вышло из-за сопок, и казалось, что от его лучей тоже исходит дикий холод.

По дороге некоторые люди выходили и забирали свои сумки. Становилось просторнее.

До границы с Бурятией доехали за два часа. Вдоль дороги стали появляться таблички с названиями бурятских поселков. На ветвях придорожных кустов, тут и там, замелькали разноцветные вязочки. Когда появились каменные строения с яркими черепицами, и с названиями сетевых магазинов, я понял, что мы въезжаем в столицу Агинского Бурятского Автономного Округа – Агинское, где меня должен был встретить Федя.

Я выпрыгнул возле местного "Эльдорадо", а микроавтобус повез замерзших пассажиров куда-то дальше. Я зашел внутрь магазина, чтобы в тепле набрать Федин телефон. Федя подъехал быстро, и мы отправились к нему в гости.


Несколько дней я провел в Агинском. Познакомился с Фединой подругой Светой. Утром Федя со Светой уезжали по делам, а я оставался на хозяйстве. Топил печку, готовил еду, читал книжки, гулял по Агинскому. Я посетил этнографический музей и сходил на выставку народного бурятского творчества. Когда Федя со Светой возвращались, мы ужинали и ехали кататься на коньках.


В гостях у Феди и Светы было хорошо, но мне не терпелось поехать дальше – в Цугол.

Сначала планировалось, что Федя меня сам туда отвезет на своей "Ниве", но у него возникла срочная работа, по окончании которой он и обещал доставить меня в дацан. Я убедил Федю, что мне дожидаться его не хотелось бы. Это могло растянуться еще на неделю, и я решил добираться своим ходом.

Федя решил, что это резонно. Он проводил меня до остановки и, объяснил, как ехать. Мы попрощались до скорой встречи, и я поехал открывать новые, для себя земли.


От Агинского на маршрутке я доехал до районного центра – Моготуй. Там, на вокзале сел на электричку, которую местные люди называют – "Барыга". Эта электричка, в составе которой всего два вагона, плетется по степи как улитка; трамваи в Иркутске ходят быстрее. Через каждый километр "Барыга" останавливается и подбирает в степи людей. Люди садятся, едут две-три остановки, и опять сходят в чистой степи. Куда они идут – не понятно. Из более-менее обитаемых объектов, я видел лишь локационные станции ПВО. Рядом со мной сидели две женщины, и одна другой рассказывала, что сегодня утром в этом вагоне нашли мертвого парня без документов и без признаков насильственной смерти. Решили, что просто замерз.

В Оловянной были через два с половиной часа. На вокзале ко мне первым делом подскочила цыганка. Она спрашивала сигарету, и зачем-то совала мне в лицо маленькое зеркальце. Я игнорировал и шел дальше. Сигарету не жалко, просто знаю, что от цыганки будет трудно отвязаться.


От Оловянной до Цугола двадцать километров; автобус шел только через два часа. Можно было дождаться автобуса, или поймать попутку, но я решил идти пешком... У меня была мысль, что если последний отрезок пути я пройду пешком, то что-то там, в воздухе сработает, и мое пребывание в одном из самых древнейших буддийских монастырей России будет легким и непринужденным.

Двадцать километров, от станции "Оловянная" до деревни Цугол я прошел пешком за четыре с половиной часа. Шел неторопливо вдоль трассы, идущей на Манчжурию. Мимо ехали машины и автобусы набитые туристами. Иногда машины останавливались, и мне предлагалась помощь, но я отказывался. Пешком, так пешком...

По правой стороне, как уж, извивалась река Онон, на которой по преданиям родился, и был похоронен Чингис Хан. Вокруг степь, да холмы. Снега почти нет. Ветра тоже нет, и я, уже наслышанный о суровости степных ветров, шел и благодарил нагов за то, что они сейчас не пытаются меня остановить... Погода отличная. Навскидку – минус десять. После вчерашних Читинских и Агинских морозов, казалось, что минус десять, это, почти что летняя температура.

Издали увидел яркую, белую точку на высокой горе. Это был первый Цугольский блокпост, один из четырех субурганов, установленных на высоких холмах по всем сторонам света вокруг дацана. До него, правда еще было прилично пилить, но вид его вдохновлял, и я ускорял шаг.

Дорога, ни капли не утомляла. Иногда я срезал путь, сходя с асфальтированной трассы прямо в степь. Трасса петляла, и если я видел, что можно срезать, то зачем же терять время. Единственным неудобством была пыль на земле. Она взрывалась под моими тяжелыми ботинками, и тут же оседала на штанинах черных брюк. Стряхивать ее через каждый шаг было бессмысленно, идти по степи на цыпочках – нелепо, и я махнул рукой.

В степи паслись коровы. Они жевали сухую траву. Я проходил мимо них, и мы друг друга разглядывали. Одну из них я потрогал за рога, и она, отведя голову, замычала. Потом я пошел дальше но, оглянувшись, увидел, что коровы цепочкой идут за мной. Я жестами, как мог, объяснил, что я им не пастырь, и они снова взялись за свою траву.

Иногда, я останавливался и смотрел по сторонам. Меня вдохновляла степная свежесть и простор. В те моменты, когда я сходил с трассы, на горизонте не было машин, а коровы скрывались за холмом, я чувствовал себя единственным живым существом на земле. Все, что было у меня в руках – две сумки, гитара через плечо – все это было не мое. Одежда тоже была не моя. Тело мне не принадлежало, и все во мне было таким, за что нельзя даже зацепиться. Немного кружилась голова. Курить не хотелось.

Наконец на горизонте появился Ононский мост. До него было километров пять, и это означало, что осталось идти совсем немного. Как мне объяснил Федя, перед поворотом на мост, стоит пост ГАИ. От него до Цугола 3 километра. Значит, мне оставалось всего около восьми километров. Почти что пришел!

До моста я добрался быстро. Постом ГАИ оказалось полуразрушенное, двухэтажное здание, на котором большими и не ровными буквами, так и было написано – ГАИ. По бокам здания стояли военные доты с амбразурами для пулеметчиков – как раз, напротив моста, который смотрит в сторону Китая. Ни, гаишников, ни пулеметчиков, и в помине нет. Рядом указатель: "Село Цугол. 3 км"


Вообще, в начале моего пешего перехода, пока я не отошел от Оловянной, километров на пять, мне часто встречались заброшенные здания, и перекошенные бараки. В некоторых бараках, было похоже, что кто-то живет (белье на веревках, дым из трубы), но все это напоминало картины последствий эпидемии холеры, или ядерного взрыва. От этих развалин пахло одиночеством, печалью, и даже смертью, а когда я заметил большую стаю собак вдалеке, и они меня заметили тоже, то совсем жутко стало. Я торопился миновать эту депрессивную местность; когда появилась чистая степь, то стало веселее.

У Феди со Светой я прочел много литературы о тех землях, куда я собрался. Я узнал о самых экзотических животных, обитавших в Забайкальских степях. Волки, яки, верблюды, кони, бараны, козлы, сайгаки и тушканы. Мне хотелось увидеть весь этот "ноев ковчег" прямо сейчас, но кроме стада коров на пыльной дороге, да стаи голодных собак я никого пока не встречал.

Возле ононского моста я покурил, выпил минеральной водички и пошел прямо на село Цугол, в котором находится самый древний дацан Забайкалья – Цугольский. В 2009 году он отмечает двухсот восьмилетний день рождения. Это я тоже вычитал в книгах, пока находился в Агинском.


Цугольский дацан, в свое время считался самым прогрессивным дацаном в Бурятии. Это был центр общественной и культурной жизни, где обучали различным наукам: от Тибетского языка до основ Буддизма, географии, медицины, астрономии, астрологии и философии. Из него выходили первые бурятские буддийские учителя. Например, Доржо Даши Этигелов, чье нетленное тело находится в Иволгинском дацане, знания свои совершенствовал в Цуголе. Агван Доржиев – первый учитель Далай Ламы ХIII, а в последствии его представитель в Советской России – воспитанник Цугольского дацана. Данзан Норбоев – бурятский святой, который лично общался с Лениным и Луначарским, отговаривая их уничтожать в России религию, тоже был из Цугольского дацана.

Согласно официальным документам, монастырь был основан в 1801 году, и поначалу существовал, как, войлочная юрта – дуган. (Дуган, это примерно, как, по нашему – часовня). В период развития Буддизма в Забайкалье, в условиях кочевого быта бурят, передвижные войлочные юрты – дуганы были самым распространенным видом буддийских молелен. Первые ламы, которые появились в этих местах, владели навыками Тибетской медицины и были хорошими лекарями, поэтому юрты – дуганы, заодно являлись и аптеками.

Вообще, буддизм в Бурятии хорошо прижился в основном благодаря тому, что ламы, пришедшие из Монголии, умели лечить людей. Некоторые из них обладали сверхъестественными способностями – сиддхи, и были настолько сильны, что могли противостоять шаманам, которые испокон веков были у бурят в авторитете.

После того, как русская императрица – Елизавета II, официально признала в Бурятии Буддизм, дацаны начали строить повсеместно, и каждый дацан был произведением искусства. Каждый дацан хотел выделяться своим убранством и изяществом отделки. Цугольский, как я прочитал в Светиных книгах, сразу занял лидирующее место среди других дацанов. По тем временам, смета на его строительство составляла сорок тысяч рублей серебром. Деньги выделяло государство, и собирались пожертвования от населения. Макет здания разрабатывался в Тибете. Камни для фундамента везли из Монголии, с развалин Кондуйского дворца. (Это одна из древних столиц империи Чингис Хана). Самые лучшие художники Забайкалья работали над его оформлением. Из архитектурных особенностей, в первую очередь отмечены: ажурные лестницы, которые были отлиты по оригинальным формам цугольских кузнецов, мраморные ступени перед входом в храм, высокие колонны, с мраморными капителиями, которые тоже были выполнены местными художниками, и, конечно же, вычеканенная из меди, и покрытая золотом, восьмиметровая статуя Будды Майтрейи. Вот, примерно и все, что я успел узнать об этом дацане, пока находился в Агинском. Не скажу, что меня это сильно зацепило, или я попал под какое-то очарование, но меня туда тянуло. Теперь я это точно понимал. Объяснить себе не мог, но чувствовал, что не зря поехал...


Двадцатикилометровый переход заканчивался. Переступая через коровьи лепешки, я подходил к селу – Цугол, а навстречу мне ехал небольшой трактор, видимо китайского производства, таких я раньше не видел. За трактором громыхал прицеп с березовыми поленьями. На поленьях сидел молодой парень в камуфляжной фуфайке и одной рукой придерживал тело человека, которое лежало, раскинувшись на куче поленьев. Руки и ноги этого человека свисали по обеим сторонам поленницы, и когда трактор подкидывало на ухабах, их болтало в разные стороны, как веревки. Сначала я испугался, подумав, что везут мертвого, но когда мы поравнялись, тело перевернулось на бок и его стошнило. У меня отлегло от сердца. Дацан, как надувной, вырастал в размерах и виден был, все отчетливее.


Высокое здание, с желтой крышей в буддийском стиле, и массивным, белым забором по всему периметру. Большие ворота посередине, но они были закрыты, и мне пришлось заходить на территорию дацана сбоку. Помимо кирпичного забора, который стоит вокруг главного храма, территорию дацана окружает еще и деревянный забор. Несколько домиков с номерами, возле одного из которых стоит спутниковая антенна. Вокруг ни души. Это все, на что я обратил внимание в первый момент. Вдохновение, с которым я легко прошел двадцать километров пешком, меня по-прежнему и не покидало, но резко навалилась усталость. Заболели ноги и спина. Захотелось присесть в мягкое кресло, склонить голову и уснуть. Еще на подходе к дацану, когда до него было уже меньше километра, я увидел на абсолютно чистом небе красивое облако, напоминавшее по форме птицу. Оно зависло прямо над крышей храма. Это я тоже истолковал как хороший знак. Сейчас облако растворилось, и его ошметки уплывали в сторону Манчжурии. Я стоял возле главного храма с двумя тяжелыми сумками, гитарой через плечо, и был горд, что двадцать километров пешком, это для меня пустяк – можно и больше...


Сначала я решил пройтись по территории, кого-нибудь отыскать. Рассматривать храм сейчас не хотелось. Я подумал, что это, как вкусный ужин, на который не стоит накидываться прямо с порога. Я взял сумки и пошел по территории.


Первым мне попался лама – лет под сорок, в очках и в красной форменной одежде.

Я поздоровался и спросил, как можно найти настоятеля? Он ответил, что настоятеля сегодня не будет, и поинтересовался, не может ли он чем-то помочь.

В Агинском Федя меня проинструктировал – что говорить, и как объяснить цель приезда, но я все, же замешкался. Очень неуверенно и сбивчиво, я объяснил, что я хочу пожить и поработать в Цугольском дацане. Хочу делать буин. Буин или буян, по бурятски означает – собирание добродетелей, благое дело.

Дело в том, что все, кто приезжает в дацан, должны работать. Никто просто так туриста кормить не будет и жилья не предоставит. Любая работа на территории дацана расценивается, как буин. Если ты на территории дацана подбираешь даже обертки от конфет, или бычки, это буин. Этим ты очищаешь свою карму и карму своих родственников. Не факт, что сразу все попрет в гору, но хуже точно не будет.


Все время, пока я объяснял ламе цель приезда, он слушал и кивал головой. Тут, рядом появился еще один лама – помладше. Он был довольно упитанный, с круглым лицом и детскими глазами. На голове у него была ламская зимняя шапочка на бараньем меху, и вверху заостренная. Мне пришлось повторить все заново. Когда я закончил объяснять, они по-бурятски, между собой о чем-то перекинулись, и второй лама спросил, что я умею делать? Я сказал, что могу всего понемногу. Тот, который толстый, сказал, что им нужны кроватки – примерно десять штук. Я спросил – детские, что ли кроватки? Он сказал – почему детские? Обыкновенные кроватки. Скоро Сагаалган, приедут гости, а в дацане не хватает кроваток. Я кивнул, в знак того, что это не проблема – сделать кроватки...

Договорились мы на том, что на сегодняшнюю ночь меня разместят, а последнее слово за настоятелем, который приедет только завтра. Как он скажет – так и будет. Мне показали дом, в котором я переночую, и пригласили в столовую на ужин.

Время было уже к шести часам вечера, а я весь день ничего не ел. В сумке у меня лежала какая-то еда, но я не сделал ни одного привала за всю дорогу.


Дом, который мне показали, был не топленный. Они мне так и сказали, что в нем никто сейчас не живет и его надо хорошенько протопить. Когда зашли в этот дом, то в нем было холоднее, чем на улице. Я кинул сумки, особо не рассматривая обстановку, и пошел с ламами ужинать. Вместе, через двор храма мы прошли в столовую, где уже за длинным столом сидело человек десять лам. Все буряты, все в красных одеждах.

Мне показали, куда подходить за едой и я оказался у раздаточного окошка. Там русская женщина подала мне тарелку с супом, и я уселся за стол. Ламы, не обращая на меня внимания ели, и говорили о чем-то на своем языке. Беседа у них была, похоже веселая. Все ели и смеялись. Я себя успокаивал, что это не надо мной. Тарелка с хлебом стояла от меня далековато, и я, еще не освоившись и немного стесняясь, не решался тянуться за ней.

Ел без хлеба, пока сидевший рядом лама не пододвинул мне тарелку с нарезанным хлебом. Пока я ел, никто меня ни о чем не спрашивал. Я уткнулся в свою еду и не поднимал головы. Кроме супа на столе был хлеб, печенье, конфеты и какое-то не понятное блюдо фиолетового цвета. Оно было наложено в пиалу.

За чаем тоже надо было идти к раздаточному окну, и я, сходив за чаем, решил попробовать – что это, за странное такое кушанье. Язык распознал только вкус черемухи, а остальное было непонятно. Еда была очень вкусной, и я съел все, что было в пиале. Потом я узнал, что это национальное бурятское блюдо. Перемолотая черемуха, смешанная с творогом, печеньем, изюмом и сливочным маслом. Название забыл.


После ужина я пошел в свое жилище. Надо было срочно топить печку. Дрова лежали недалеко от дома. Я принес несколько охапок и принялся за дело. Дом был промерзший капитально.

Подкрепившись в столовой, я, вроде бы стряхнул усталость, но все равно меня одолевал сон. Глаза закрывались сами собой. Захотелось лечь на кровать, которая стояла, метрах в трех от печки у самого окна. От кровати веяло холодом, и я опять шел к печке, которая никак не хотела нагреваться. Несколько раз заходили ламы – те, что меня сюда определили, и интересовались, как у меня продвигаются дела. Я говорил, что все отлично, и печка скоро начнет вырабатывать тепло. Они уходили, а я кочегарил, и без конца трогал стенки печки, надеясь уловить хоть один признак тепла. Кочерги в доме не было, и вместо нее я использовал деревянную палку, то ли от метлы, то ли от лопаты. За несколько секунд, пока я ворошил поленья, она превращалась в факел.

Рассмотрел комнату, в которой мне предстояло переночевать, а если беседа с н астоятелем пройдет хорошо, то и пожить. Обыкновенный деревенский дом. Два окна, лампочка на потолке. Стены побелены желтой известкой. Шкафчик с бумагами, исписанными тибетскими буквами. Стол, стулья. Пол с сантиметровыми щелями, из которых дует сквозняк. Везде пыль. В углу алтарь, с множеством буддийских изображений и фигурок различных божеств. Медные чашечки для подношений, курильница для зажжения благовоний.Фотографии Далай Ламы ХIV, и еще каких-то, не известных мне видных буддийских деятелей.

Часов в десять вечера в дверь постучали. Вошел молодой паренек, и спросил – не я ли тот самый, который будет жить в этом доме? Я сказал, что это еще неизвестно, буду ли я тут жить. Как настоятель решит – говорю – так и будет. Может вообще, завтра домой уеду...

Он мне объяснил, что в этом доме ведет приемы Мунко-лама, но дом сейчас холодный, потому как топить его некому – все заняты. Мунко-лама принимает посетителей в конторе дацана, до тех пор, пока не станет теплее.

Мы познакомились, и он назвал мне свое имя, которое я научился правильно произносить только через неделю. То, я называл его – Арда, то – Рамда, то – Арга, пока он не объяснил мне, что его имя по бурятски означает – Радость. Я все уяснил, и стал называть его правильно – Радна.


Радна рассказал, что ему уже двадцать восемь лет, и он приехал сюда неделю назад учиться на ламу. В его роду очень сильно проявлен шаманский дух, и это, каким -то образом влияет на всю жизнь Радны, и на жизнь его семьи. Родственники отправили Радну учиться в дацан, чтоб он стал ламой, и тем самым прервал шаманскую линию их рода. Я, честно говоря, не совсем понял смысл этих раскладов, но мне было интересно его слушать. Говорил он тихо, очень правильно подбирая слова, и в нем чувствовалась большая сосредоточенность. Пока мы с ним разговаривали, посреди комнаты несколько раз пробегала мышь. Радна сказал, что это в порядке вещей и мыши тут в каждом доме. Главное, что бы я их не убивал.

Как он мне объяснил, сначала тут поселили его, но сейчас, перед праздником Сагаалган, много работы и он не успевал протапливать этот дом, потому он такой холодный.

Он предложил, что если дом не нагреется и спать будет холодно, то я могу переночевать в восьмом домике, который находится рядом. Я отказался, решив не самовольничать. Где мне сказали ночевать, там и буду. Радна ушел спать, а я опять подбрасывал дрова и шерудил деревянной палкой печку.

Кроме Радны ко мне заходили молодые хувараки (студенты), которые учатся на лам, и интересовались – кто я, откуда?.. Я со всеми знакомился, но с первого раза, ни одного имени не запомнил. По своему опыту я знаю несколько уже привычных бурятских имен (Алдар,Саян,Баир) но среди этих ни одного не встречалось знакомого, и они не сразу откладывались в голове.


К часу ночи печка более-менее нагрелась, но дом, по прежнему был холодный. Сил стоять на ногах уже небыло, и я решил спать, не смотря ни на что. Я накидал полную топку дров, пододвинул к печке кровать, накинул на голову капюшон пуховика, обмотал шею шарфом, надел перчатки и лег. В темноте находиться было не совсем уютно, и свет я оставил только в коридоре. Как только я угомонился, начали раздаваться шорохи в разных углах. Я себя успокаивал, что это мыши, но некоторые звуки были очень подозрительными, и, на мышиные не походили. Они доносились с потолка, с разных углов комнаты, и из-под пола. У меня начинало стучать сердце, сон исчезал. Я вставал, включал везде свет и топал ногами. Звуки затихали, и я опять ложился. Свет уже не выключал. Полноценного сна не получилось. Я просыпался несколько раз, вставал и подкидывал дров. Часам к четырем утра уже можно было снять пуховик. Дом начал нагреваться.


Утром меня разбудил Радна и позвал на завтрак. Вслед за ним пришел, тот самый лама, которого я встретил первым во дворе дацана. Это и был Мунко-лама – хозяин домика, в котором я провел первую ночь. Он зашел, когда я еще протирал глаза от сна, и сказал: "Чудеса, да и только! Дом теплый! Как тебе это удалось?"

Я сказал, что на это у меня ушла вся ночь. Мунко-лама спросил, как мне спалось, и какие сны я видел? Я сказал, что уснул только под утро и снились мне одни кошмары. Он меня успокоил, сказав, что дом меня принял, и я могу спать здесь спокойно. Будут и хорошие сны. Я ответил, что все зависит от настоятеля – буду ли я вообще тут спать.

Мунко-лама сказал, что все будет хорошо.

Мы с Радной сходили на завтрак, который состоял из чая с печеньем и, из той – самой фиолетовой смеси, которая мне так понравилась вчера на ужине. Я познакомился с тетей Аней, которая готовила пищу. После завтрака Радна пошел пилить дрова, и я к нему присоединился. До приезда настоятеля, мне никаких дел пока не поручили, но я счел разумным (хитрый ход) включиться в работу не дожидаясь приезда настоятеля. Радна работал бензопилой, я подтаскивал ему старые доски, а распиленные скидывал в кучу. Досок было много – целые горы. Это были старые доски, которые остались от ремонтных работ в дацане. Хорошие мы откидывали в сторону, а кривые и подгнившие шли на распил. Радна чудесно управлялся с бензопилой. Пока мы пилили, к нам подходили ламы, и все уже знали меня по имени, хотя я с ними лично не знакомился. Знали, и зачем я приехал. Видимо, они между собой уже обсудили мое появление.


К вечеру, перед ужином появился настоятель. Возле его резиденции стояла белая «Волга». Мне сказали, что это его.


Я изрядно волновался. Настоятель – Алдар-лама, молодой человек интеллигентного вида, и младше меня лет на пять. Я, как положено – на "Вы", обратился к нему с просьбой – пожить в дацане. Я ему все подробно рассказал о себе, и какой интерес у меня здесь. Он поинтересовался – кто меня сюда отправил? Я сослался на Диму Хохлова и на Федю. Алдар-лама, сказал, что я пока могу остаться, а дальше посмотрим. Я спросил на счет кроватей, изготовление которых я могу начать хоть сейчас, но он ответил, что бы я пока помогал Радне пилить дрова. Я был этим удовлетворен и поклялся себе проявиться с лучшей стороны, дабы у лам не возникло повода отправить меня домой.


Приближался праздник Лунного Месяца – Сагаалган. Это Новый Год по восточному календарю.

Все готовились к этому событию, но особой суеты не наблюдалось. Все шло ровно и неторопливо. Я не мог поначалу идти в ногу с этой неторопливостью. Мне казалось, что все надо делать быстро, и строго по плану. Пилка дров оставалась моей прямой обязанностью, но мне потихоньку начали давать и другие поручения – вставить стекло, прибить гардины, повешать в храме люстры. Я принимался за любую работу и делал все, не отходя от кассы. Не успевали мне что-то поручить, как я уже бежал докладывать, что все исполнено. В общем, прогибался, как мог, пока лама Муноко-батор однажды мне не намекнул:

— Куда спешите-то, все время? За Вами ведь никто не гонится? Делайте не торопясь.

Мунко-Батор, это тот самый – круглолицый лама, которого я тоже встретил одним из первых. Очень обаятельный человек. От его звонкого хохота меня всегда разбирал смех. Даже если я не понимал, над, чем он хохочет, мне все равно становилось весело. Мунко-Батор имеет должность – гэсхэ. Гэсхэ-лама следит за порядком в дацане и во время службы в главном храме. Когда идет служба, он надевает бордовую мантию, высокую желтую шапку, а в руки берет длинную палку. Этой палкой он имеет право бить нерадивых хувараков, которые плохо читают обрядовые тексты, или засыпают во время службы. Некоторые обряды идут по пять – шесть часов, и не мудрено, что под монотонный ритм службы, кто-то из молодежи засыпает. У Мунко-Батора свое место возле входной двери в храм, и оно напоминает небольшой трон, на который никто не имеет права садиться. Я один раз, зайдя в храм, положил на его сиденье свою шапку. Мунко-Батор сделал мне замечание, но палкой бить не стал.

Есть еще младший гэсхэ-лама, это Вася-лама. Единственный лама с русским именем. Он недавно сам был хувараком, а теперь – лама.

Он тоже ходит с палкой, и один раз я видел, как он приложил по голове хуварака-Болотку, за то, что тот, что-то там не правильно читал. Не с размаху, ударил, но очень резко и показательно. Вообще, у гэсхэ-ламы самые широкие полномочия. Он считается вторым лицом после настоятеля, и если значение его должности перевести на наши понятия, то получается что-то типа – зам директора по охране порядка и дисциплины. Дисциплине в буддийских монастырях придают очень большое значение.

Дом я топил с утра до вечера, но сквозняки все равно выдували все тепло за ночь, и когда я просыпался, у меня изо рта шел пар. Я скорее надевал ботинки, пуховик и бежал в столовую, что бы там почистить зубы, помыть лицо, а потом уже и позавтракать. Умывальника в доме не было.

Каждый вечер ко мне приходил Радна, и мы разговаривали о всякой всячине. Радна удивительный человек, и иногда я замечал за ним странности, к которым впоследствии привык. Он мог о чем-то говорить, что-то рассказывать, но, ни с того, ни с сего, глаза его вдруг мутнели, речь теряла напор, а язык начинал заплетаться. Смысл его слов в этот момент от меня ускользал, и я не мог понять – в чем дело. Радна становился как пьяный, и если бы я не видел его минутою раньше, то я бы так и решил, что он выпил. Потом Радна мне все объяснил. Оказывается, так действует на Радну тот самый, родовой шаманский дух, о котором он мне говорил в прошлый раз. Он иногда в Радну вселяется, и Радна с этим ничего поделать не может. Этот дух может найти любого человека в любом месте. Радна сравнил это с поисковой системой в компьютере. Набираешь имя файла, и поиск выдает тебе место, где этот файл находится. Что-то скрыть – бесполезно. Так же и бесполезно укрыться от этого родового духа. В эти минуты Радна видит всё и всех насквозь. Чтобы я не сомневался, Радна выдал мне полное описание моей личности со всеми подробностями моего характера, моих привычек и наклонностей. Сначала я был шокирован, а потом расслабился. Фигу в кармане я не держал, обманывать тоже никого не собирался, а потому, чего-то компрометирующего Радна увидеть во мне не мог.

Разговаривал он тоже, по особенному. Так обычно разговаривают пожилые люди, в речи которых редко встречаются слова – паразиты. Ни одного праздного выражения или вопроса. Все только по существу.

В один из вечеров, когда Радна сидел у меня, и рассказывал про свои шаманские заморочки, ко мне зашел хаурак – Ченгиз. Ченгизу девятнадцать лет. В дацане он уже год. Старший его брат тоже учится на ламу, только в Индии.

Радна, как раз объяснял, что такое транс. Родовой дух, мол, входит в человека, и начинает говорить его устами. Радна не владеет навыками вызывания этого духа в определенные моменты – когда нужно, и дух посещает Радну нежданно-негаданно. Это, явление, которым очень искусно оперирую шаманы, собственно и называется – транс. Ченгиз тоже выслушал Радну, и добавил, что, по русски, это явление, еще называется – шизофрения, и сам же громко захохотал.

Радна с Чингизом в очень дружеских отношениях, и я не думаю, что он на него обиделся.

C пяти месяцев Радна ясно помнит каждое событие в своей жизни. Помнит, как умер его отец, как нянчила его бабушка, как играл с ним старший брат. Помнит все, до самых мелких деталей. Радна даже помнит свою прошлую жизнь: он во всех подробностях описал мне тот мир, из которого сюда попал. Радна видит осознанные сны и может контролировать процесс, который там происходит. Во сне он может оказаться в любом месте, и увидеть там все, что захочет. Чаще всего Радна, во сне летает к себе домой – в родную деревню – Саган Челутай, что означает – Белый камень. Может Радна местами и преувеличивал, так сказать – туману нагонял, но мне было без разницы. Звучало все это очень красиво. Я не пытался анализировать, предавать сомнению, или наоборот – принимать близко к сердцу. Слушать Радну было так же приятно, как слушать легкую музыку.


Примерно через неделю я освоился окончательно. Я знал всех поимённо; знал, кто какие функции в дацане исполняет. Ко мне все относились приветливо, и в этом не было ничего искусственного, или напускного. Ни разу, за обеденным столом я не замечал напряженной, или скучной обстановки. Ламы всегда находились в приятном расположении духа. Все смеялись и шутили, и иногда, когда я понимал, о чем речь, тоже присоединялся к веселью. Я уже не стеснялся попросить у тети Ани добавки, а заходя в столовую, и приветствуя лам, я громко говорил – приятного аппетита, уважаемые служители культа!


После того, как я прочно обосновался в шестом домике, туда перебрался и Радна. За столовой мы нашли разобранную кровать и принесли ее в дом. Радна принес свой старомодный чемодан (такой же у меня был в пионерском лагере) и остальные пожитки. Мы договорились, что подметать полы и топить печь будем теперь по очереди.

Радна мне признался, что, когда его сюда определили, одному ему здесь было неуютно. То, что он не успевал топить, это было лишь предлогом, что бы перебраться из шестого, в какой ни будь другой домик, туда, где кто-то уже живет. Радна уверен, что в шестом обитает чей-то дух. Вот Радна, и не хотел оставаться ночью здесь один. У меня есть подозрение, что Радна даже что-то видел, или, кого-то видел. Как-то вечером, перед сном, когда мы уже погасили свет, он неожиданно спросил:

— Паша, вы ничего не слышите?

Я говорю – да, нет – ничего не слышу...

— Голос не слышите?

— Какой, еще голос, Радна?

— Прямо за вашей спиной...

У меня, тут же прошел по всему телу холодок. В горле резко пересохло. Сдавленным голосом я спросил:

— Ну, и что он говорит?

— Даа... Белиберду всякую. Не обращайте внимания.


Я, признаться, и сам кое-что здесь замечал, когда находился один. Все время было чувство, что на тебя кто-то смотрит. Стуки по ночам бывали, но не каждую ночь. Я обнаружил, что на чердаке обосновались воробьи, и успокаивал себя, что это они шумят. Так я объяснил себе происхождение стуков сверху. Пару раз я видел, как под порог дома ныряет бродячий кот. Там он наверняка ловил мышей, и этим я объяснил стуки снизу. Стуки в самом доме я объяснить никак не мог, но порой, за день я так уставал, что сон наваливался мгновенно, и мне было уже безразлично – кто там стучит, кто там скребет, или, кто там ходит. В доме я вел себя добросовестно, и у этого приведения, наверняка небыло повода относиться ко мне враждебно. Я убирался, вытирал пыль, подметал полы и топил печь. Я ухаживал за алтарем. Там всегда горели лампадки (зулу), и всегда были наполнены водою тахилы (медные чашечки).


Однажды к Радне приехал старший брат – Даши. Радна мне про него рассказывал, и я уже знал, что Даши – настоящий шаман. Он хороший диагност. Он без прикосновения к телу человека определяет все его болячки. Много, еще чего поведал мне Радна про своего старшего брата, просто не все хочется рассказывать, потому как в голове у самого не укладывается.

Я познакомился с Даши, и у меня не было перед ним никакого трепета. Я знал, что Даши, так же как и Радна, видит человека насквозь, но я уже привык к этому. В дацане каждый лама имеет "третий глаз", и, с того момента, как я тут появился, я был просканирован на сто рядов.

Даши гораздо крупнее Радны, и ростом повыше. Очень приветливый человек и общаться с ним было очень комфортно. Пока Радна паковал свою старую одежду, которую Даши в обмен новой, должен был отвезти домой, мы с ним пили чай. У меня, так и чесалось, расспросить Даши о его шаманских опытах, но язык не поворачивался. Пили чай, болтали о пустяках, пока он сам не начал.

Даши спросил:

— Как, ты Паша относишься к буддизму?

Я, решив не строить из себя умника, и ответил просто:

— Нормально отношусь. Интересная – говорю, – штука.

Даши усмехнулся.

– Ты понимаешь, о чем ты говоришь? Какая же это "штука"? Это серьезная религия. Ты не должен никогда так пренебрежительно говорить – штука.

Я, пытаясь найти оправдание, сказал, что я к ней очень серьезно отношусь, а то, что у меня вылетело слово – "штука", так это, машинально, что ли.

– Вот ты все знать хочешь, да? – говорит Даши. Ясный свет хочешь увидеть. Понять все хочешь. Из тумана хочешь выйти. А, ты – говорит, – не бойся быть в тумане. Как только ты увидишь свет, и поймешь, что тебе все стало понятно, считай себя живым трупом. Чернорабочим. Только мертвец знает, что он все знает. Ходи в тумане, натыкайся, спотыкайся, но не засыпай, и не обольщайся, если тебе что-то стало ясно. У тебя все будет в порядке, только не бойся ходить в тумане. Даши посмотрел мимо меня, в сторону моей кровати:

— Правильно я говорю?!

В этот момент под кроватью что-то сильно стукнуло. Я подпрыгнул на стуле, и на секунду потерял дар речи. Звук был похож на то, если бы на пол уронили пудовую гирю.

— Вот, видишь – сказал Даши с легкой усмешкой, – значит все правильно.

Радна, в этот момент разбирал свой пионерский чемодан, и не обращал внимания на происходящее...


Я по-прежнему работал не покладая рук. Сколачивал старые столы, ремонтировал стулья. Кое-где чинил электрику. С Радной подметал в храме, и выбивал палкой ковры – к Сагаалгану все должно было блестеть. Я собрал по дацану весь инструмент, и провозгласил себя его хранителем. Эта мера была вызвана тем, что дацанский инструмент (ножовка, молоток, пассатижи, отвертка и т.д) был разбросан по всем домикам, и в случае надобности ничего нельзя было отыскать. Теперь это добро хранилось в моей сумке, и если кто-то просил у меня молоток, то я выдавал как в библиотеке – под запись. Самым неаккуратным "читателем" был шестнадцатилетний хаурак – Жигден. За ним постоянно надо было ходить и напоминать о взятых пассатижах или рулетке. Парень хороший, но очень рассеянный. Он мог терять ключи от своего домика по пять раз на дню. Причем, когда он их терял, он приходил ко мне и просил, что бы я вместе с ним ходил по дацану и искал их.

Иногда он задавал мне очень странные вопросы. Бывало, окликнет меня на улице, подбежит, и, еще не отдышавшись, спросит:

— Дядя Паша, а кто у вас в городе положенец? Я говорю – Жигден, я не в курсе – кто у нас в городе положенец, но только тебе-то это зачем? Мой город за тысячу километров отсюда. Ты туда ехать, что ли собрался?

— Да, так, просто интересно – отвечал Жигден и бежал дальше.

Однажды Жигден прибежал к нам в полшестого утра, когда мы с Радной еще спали. Он потряс меня за плечо, и спросил:

— Дядя Паша, вы Бато-ламу не видели? Мне ему надо ключи отдать от храма...

Я, сначала ничего спросонья не понял, и переспросил. Жигден повторил свой вопрос. Я уже немного вынырнул из сна, и, не открывая глаз, очень медленно произнес:

— Да, Жигден. Я видел Бато-ламу только что... Он шел через огненную реку и играл на дудочке, а на плече у него сидела макака и пела гимн Советского Союза.

— Дядя Паша, я же серьезно – сказал Жигден.

Я говорю:

— Жигден, ну где я мог видеть сейчас Бато-ламу, если только не во сне? Ты сам-то думаешь, что говоришь?

Много еще раз Жигден заставал меня врасплох. Поначалу я озадачивался и не знал, как правильно ответить, чтобы не обидеть этого молодого человека, но потом мне стало ясно, что у Жигдена мысли летят медленнее, чем работает язык. Сначала он говорит, а потом уже думает.


Если с Жигденом было все ясно, то иногда, в общении с кем ни будь из старших лам, я сам себя чувствовал не умнее Жигдена. Однажды, проходя мимо столовой, я встретил Абида-ламу. Это один из первых лам, которые пришли сразу после восстановления дацана в 1988 году. Он махнул мне рукой и предложил зайти в столовую – попить чай. Я охотно согласился, и ляпнул, что с хорошим человеком всегда, мол, приятно попить чайку. Хотел леща кинуть, но на этом и попался...

Когда мы уселись за стол, Абида-лама, улыбаясь, спросил меня:

— Ты считаешь, что я хороший человек? Объясни: почему?

Я, еще не понял, к чему он клонит, но почувствовал, что сказал что-то не то.

— Ну, да – говорю – хороший... А, как иначе?

— А, если я сейчас тебе пиалу с творогом на голову переверну? Я буду по прежнему хороший или стану плохим?

Я замялся..

— Не знаю – говорю – Честно, не знаю.

Абида-лама, видимо сжалился, и не стал дальше разводить меня как школьника. Очень по-доброму он объяснил, что людей, да и прочие объекты которые нас окружают, не надо сортировать на хорошее и плохое, как мы привыкли это делать. Это часть буддийской философии – отказ от деления на "свой" и "чужой", "хороший" и "плохой". Все оценочные суждения, это всего лишь наши временные эмоции. Все непостоянно. Все меняется. Любовь легко переходит в ненависть, и наоборот. А потому, любовь и ненависть, это суть одно. Это всего лишь эмоции. Пусть и сильные эмоции, но по природе своей изменчивые. Не привязывание к своим эмоциям и концепциям, это целая наука, и на первый взгляд можно с ней не согласиться, однако если рассуждать глубже, то логика обязательно всплывет. И действительно – мы всегда вешаем ярлыки на то или другое… Но все меняется, и, то что сегодня вызывает восторг, завтра может вызвать отвращение. А, бывает, что и, наоборот… С этим я был полностью согласен, но все, же спросил у Абида-ламы: Как быть? Как правильно относиться к вещам, к людям? Неужели я должен, как робот, не проявлять никаких эмоций в общении, в любви? Он сказал: Чтобы не впадать в крайности, существует серединный путь. Люби сколько хочешь, но никогда не сходи с ума от любви. Не привязывайся так, что бы пришлось потом отрывать с мясом. По русски Абида-лама говорит не блестяще, и его слова я слегка обтесал, но смысл сохранен…

Перед Сагаалганом ламы по вечерам крутили адис. Адис, это благовоние, которое поджигают в храме во время службы. Я, толком не понял из чего оно состоит, но, по-моему, это смесь из разных растений. Можжевельник, сагаан-дали, кора дуба, и еще что-то. Все это, на специальном приспособлении перемалывается до порошкообразного состояния и заворачивается в конвертики. Каждый вечер ламы и хуараки заворачивали по тысяче конвертиков с адисом. Адис нужен для службы в храме, и для прихожан, которые берут его домой. Я тоже иногда помогал. Садился вместе со всеми за стол и крутил адис. Однажды я застал, как Баир-лама рассказывал остальным содержание фильма "Остров", и мне было интересно послушать, что они думают по этому поводу. Разные департаменты все-таки – буддисты и православные. Баир-лама, оказывается, смотрел фильм три раза, и он его, буквально потряс.

Меня спросили, крещеный ли я? Я сказал, что я крещеный. Баир-лама спросил – хожу ли я в церковь. Я ответил, что не был в церкви уже давно.

— Это очень плохо, что в церковь не ходишь. Приедешь домой – обязательно сходи...


Иногда ламы просили, что бы я поиграл им на гитаре. Я брал гитару и исполняя их любимые песни. Кто-то любит Цоя, и я пел Цоя. Баир-лама просил Розенбаума, и я пел – "Гоп-стоп, мы подошли из-за угла..." Бато-лама просил "Отель Калифорния" – я пел её, но больше всех меня удивил Аюр-лама. Он спросил песню – "Снег кружится, летает, летает..." Я вспомнил эту песню из моего детства, и спел. Аюр-лама попросил, что бы я показал ему аккорды, и с этой минуты я нашел себе новое занятие – я начал учить лам играть на гитаре.

По вечерам, в те дни, когда небыло хуралов, в моем – шестом домике собирались мои ученики – Ламы и хувараки. Они приходили с тетрадками, садились напротив меня, и я показывал им, как правильно брать аккорды, и как самим подбирать песни. Забавно было то, что ламы, это учителя хувараков. Я видел, как проходят занятия по Тибетскому языку. Ламы с хувараков спрашивают очень строго, и, неуспевающих гоняют по всей строгости. Сейчас, они сидели все вместе, и учились играть на гитаре. Самыми способным были – астролог Мунко-лама, который знает Тибетский, Моногольский, не считая Русского и Бурятского, и девятнадцатилетний хаурак-Ченгиз. Неплохо получалось у остряка и весельчака – Аюр-ламы, но занятия шли недолго. Наступил Сагаалган!


Первый день праздника белого месяца начался с Дугжубы – дня очищения. Народу в этот день было, около полутора тысяч человек. Негде было пройти – все заставлено машинами. По традиции, в этот день уходит все плохое, накопившееся за прошедший год. В храме с утра идет служба. Ламы весь день читают молитвы, и уходят на получасовые перерывы в столовую. В столовой в этот день прихожане сами накрывают столы, и голова кружится от обилия вкусной пищи. Я, к своему стыду, полюбил хуралы именно за то, что в эти дни можно было устроить праздник желудку. Нас и в обыкновенные дни кормили не плохо. Всегда на столе была свежая баранина, натуральное молоко, но в дни хуралов, когда прихожане привозили еду, я, кроме того, что ел вместе с ламами, мог по пять раз на дню зайти в столовую, якобы попить чаю. Только я присаживался за стол, как тут же, дежурившие по столовой женщины ставили передо мной тарелку с горячими позами, и прочими закусками. Аппетит был всегда. За время жизни в дацане, я набрал восемь килограмм.


Дугжуба, это ритуальна конусообразная конструкция, с разными украшениями и завитушками, а на вершине её установлен череп. Во время хурала, она стоит в центре храма, между двумя рядами низких скамеек, на которых сидят ламы. В этот день человеку полагается вспомнить все свои грехи за год, раскаяться в них и попросить прощения у всех, кому он причинил зло. После этого надо взять тряпку, и стереть с себя всю грязь. Под грязью подразумевается, не только физический мусор, но и кармический. Тряпку надо положить в коробку, которая стоит в этот день у главных ворот храма. Я, например, когда узнал об этом, пожертвовал свою футболку – подходящей тряпки в доме не нашлось. К полуночи, начинается самое главное действо – сжигание Дугжубы. В этот день из Агинского приехали Света с Федей, а с ними и мой приятель из Иркутска – Николас. Он тоже решил пожить в дацане. У него был на это свой личный повод, в отличие, от моего. Я был ему рад, и он, тоже, с разрешения настоятеля поселился в нашем, шестом домике.


Мы стояли в храме и слушали, как ламы читают молитвы, бьют в бубны и в медные тарелочки. У меня захватывало дух. Атмосфера была необыкновенная. Низкие голоса хором повторяли непонятные тибетские слова. По залу гуляло приятное, бархатное эхо. Все это очень мягко укладывалось на душу. По коже пробегали мурашки. Ламы,скрестив ноги, сидели на специальных скамейках, и перед каждым на столике лежали специальные, ритуальные предметы. Это были тибетские книги, ритуальные колокольчики, позолоченные чайники, украшенные разноцветными камнями, и с воткнутыми туда павлиньими перьями. Еще, у каждого ламы в руках была ваджра. Это тоже, особый ритуальный предмет.

В определенные моменты, ламы поднимали ваджру и звенели в колокольчики, либо доставали из чайника павлинье перо и брызгали по сторонам. Все были рассажены по старшинству. Не по возрасту, а по занимаемой должности. На троне сидел настоятель – Алдар-лама. На нем была ярко-желтая, парчовая накидка, с высоким воротником, а на голове желтая шапка. По центру, между рядами лам и хувараков, ходил Мунко-Батор со своей палкой, и смотрел – кто, и как читает, а так же успевал регулировать поток прихожан, чтобы они не не скапливались в центре у главного входа. На нем тоже высокая, желтая шапка и бордовая мантия с темно-синим, пышным воротником. На главном алтаре храма большая фотография Далай Ламы XIV, и статуэтка Цонкапы – основателя школы желтошапочников – Гелуг. По сторонам от алтаря шкафы со священными книгами – Ганжур, и со статуэтками тысячи Будд. На стенах, и на высоких колоннах храма изображения божеств. Везде горели лампадки, и вился дым от благовоний. В центральном проходе, возле дверей стояла Дугжуба, а над ней висели три ажурные люстры, которые я повесил совсем недавно.

Народу набилось много. Те, кто не попал в храм, стояли на улице. Весь двор был заполнен людьми. Работали несколько съемочных бригад из Читы, Краснокаменска и Ясногорска.


Мы, с Федей и со Светой стоял внутри, и я почувствовал, что мне не хватает воздуха. Я делал глубокие вдохи, но голова начинала кружиться, и я решил выйти на улицу. Света меня предупредила, что я к выходу не протолкнусь, а если протолкнусь, то обратно уже не войду.

У меня не было другого выхода, как идти напролом, расталкивая людей и извиняясь пред ними. Я чувствовал, что теряю сознание. Наконец я вышел на улицу и сделал глубокий вдох. Было желание выйти за ограду храма и посидеть на лавочке, но и на улице, перед дверями храма, народу было – не протолкнуться. Я остался стоять у дверей. Идти обратно в храм небыло смысла – я бы, действительно не попал туда снова. Я сожалел, что самочувствие меня подвело; очень хотелось находиться внутри, ведь это был первый, большой хурал праздника белого месяца. Народ толпился по всему двору храма, и на ступеньках, возле дверей было очень тесно.

Дальше началось совсем, для меня невероятное. Двери храма открылись, народ, немного расступился, освободив небольшой пятачок, и из храма вынесли Дугжубу. Я оказался возле нее. Вышли ламы и продолжали, под стук барабана и тарелок читать молитвы. Потом появились хаураки – Саян и Болотка, с какими-то копьями. Это были огромные, по три метра палки, с конской гривой вверху, и с красивой, медной насадкой в виде острия. Одно из четырех копий оказалось в моих руках. Мне его сунул Болотка. Остальные копья разобрали трое парней, которые тоже стояли возле двери. Я спросил у этих парней – что мне с ним делать. Они ответили, что сейчас идем жечь Дугжубу...

Я решил делать, то же самое, что делают остальные копьеносцы. Мы, вчетвером встали вокруг Дугжубы, создавая, как бы почетный эскорт. Потом, ламы ее подхватили и понесли со двора храма, через главные ворота. Я понял, что процессия двигается в сторону степи. Впереди процессии шел маленький мальчик. В руке он держал черную тряпку, один конец которой волочился по земле. Это тоже было частью ритуала. Он, как бы очищал дорогу. Я оглянулся назад, и увидел, что некоторые люди идут с факелами. Хвост растянулся на километр. Я нес свое копье, и в голове творилось невообразимое. Звезды, как сахарный песок, были рассыпаны по небу. Луна светила ярко и ее хотелось поддеть на острие копья. Ламы продолжали петь и бить в барабаны. Люди тоже пели. Всюду щелкали фотовспышки. В темноте я увидел большой стог сена, и понял, что мы идем к нему. Так оно и было. Процессия остановилась возле этого сена, и Дугжубу поставили на землю. Несколько минут ламы брызгали святой водой на Дугжубу, и пели низкими, стройными голосами. Мотив у меня до сих пор в голове, и жаль, что его не передать на бумаге. Потом, кто-то поджег стог сена. Я заметил, что стог полый внутри. С одной, его стороны был сделан невысокий проем. Когда сено вспыхнуло, несколько хувараков быстро подхватили Дугжубу и бросили ее в этот проем. Следом туда полетели коробки с тряпками, среди которых была, и моя адидасовская футболка. Сено сгорело за считанные секунды, успев осветить все вокруг, и нагреть возле себя воздух так, что пришлось отбежать от него подальше. На этом все закончилось. Старые грехи сгорели, надеюсь...

Я шел со своим копьем обратно, его я уже нес на плече. Я курил сигарету и не мог понять, как меня сюда занесло, и за какие заслуги я стал участником древнейшего ритуала – "Дугжуба", которому больше шестисот лет. Я увидел Федю, и рассказал, как все вышло. Мол, в храме стало плохо, и я вышел на улицу, а там, вон, как получилось. Федя улыбнулся, и сказал, что в этом нет ничего случайного. Ты должен был нести это копье – ты его и нес.


С наступлением Сагаалгана работы поубавилось. Мы только пилили дрова. Николас тоже подключился. В домике мы теперь жили втроем, и пока Николас был с нами, у нас появилось ведро и умывальник – Николас очень хозяйственный. Еще он сделал новое топорище для колуна. Прежнее я нечаянно сломал, когда колол березовые чурки. Мунко-лама, видя, что дом ожил, опять решил в него перебраться, чтобы принимать посетителей. Как-то раз, после завтрака, я зашел в дом, а там теперь толпились люди. Они стояли в прихожей и сидели на наших кроватях. За столом, в облаке дыма от благовоний, и с колокольчиком в руках сидел Мунко-лама. Он, с закрытыми глазами что-то бормотал на тибетском языке, и я понял, что он вернулся.

У всех штатных лам Цугольского дацана есть свои дома на территории поселка, где они живут с семьями. Дацанские домики, закреплены за теми ламами, которые проводят обряды, гадают, и принимают больных. Это было, для нас не совсем удобно, что в свой домик днем уже не возможно было попасть, но делать было нечего. Мы, не особо переживали. В дацане, и без того хватало хороших впечатлений, и все шло гладко, пока я не заболел.


Я уже неделю ходил в состоянии легкого недомогания. Чувствовал, что простыл, но температура не повышалась выше тридцати семи. Я пилил дрова и имел отменный аппетит, пока меня не свалила лихорадка.

Как-то я зашел вечером домой, и мне резко захотелось спать. Было еще рано ложиться, к тому же должна была начаться всенощная служба – с восьми вечера до восьми утра. Я решил прилечь ненадолго, но как только я лег, то сразу почувствовал, что у меня начинается жар. Минут через десять я уже стучал зубами, а еще через десять, у меня начало мутнеть в глазах. Зашел Чингиз. Я попросил его принести градусник. Он сбегал за градусником, а заодно принес целый мешок таблеток, которыми его снабдила мама, отправляя на учебу в дацан. Я подержал подмышкой градусник, и протянул его Чингизу. Чингиз посмотрел, и аж присвистнул:

— Дядя Паша! У Вас тридцать девять с половиной.

Всю ночь в храме шла служба. Опять было много народу. Люди приезжали на машинах, и целыми делегациями на автобусах, а я в это время лежал возле нагретой печки, и меня лихорадило так, что я даже стонал. Мне все время казалось, что из меня что-то выходит. Это "что-то" надо было выпускать из себя с сильным выдохом, и когда я делал выдох, то получался тяжелый стон. Одежда была мокрая насквозь. Живот был горячее, чем печка, а мне было холодно. Я смотрел на желтые шторы и не мог понять – какого они цвета. Сердце билось с такой частотой, что я не чувствовал его совершенно. Заходил Николас, что-то мне говорил, но его слов я не понимал. Кто-то еще заходил, но я даже лиц уже не различал. Видел только темные, размытые фигуры. Я испугался не на шутку. Думал, что это уже конец. Чингиз сунул мне две таблетки аспирина, и я уснул. Утром Радна, потрогал мой лоб, провел по животу, и сказал, что больше температуры не будет. Я спросил:

— Радна, я точно не умру?

— Обязательно умрете. Лет, через пятьдесят.

Мне повезло, что в этот день Мунко лама не вел приемов. Мне надо было лежать, и я не мог представить, чтобы в доме толпились люди, а я лежал бы и выглядывал на них, из-под одеяла...

Отпустило меня быстро. День я провел дома, но вечером сам сходил на ужин. В столовой тетя Аня сказала, что я похож на Кощея Бессмертного.

С этих пор я стал следить за здоровьем. Пуховик застегивал до отказа, и пил каждый день таблетки. Силы восстанавливались медленно, состояние легкого недомогания присутствовало постоянно. Температура была в норме, но чувствовалось, что все зыбко, и в любой момент она может подняться. Когда пилили дрова, наступил на гвоздь, и он глубоко вошел в ногу. Гвоздь был ржавый, и я сразу вспомнил фильм про одного циркача, которому оттяпали ногу, после того, как он поранил её гвоздем. Я совсем пал духом, и не смог придумать ничего умнее, как пойти в поселок и купить водки, что бы решить проблему одним разом.

Водку в цугольских магазинах не продают. Продавщица мне сказала, что если мне очень нужно, то я могу купить у бабы Любы, которая живет в таком-то доме. Я пошел искать этот дом.


Поселок Цугол живет своей жизнью, и с дацаном не имеет ничего общего. Живут здесь в основном русские. Производства никакого нет. Где люди работают – я так и не понял. Есть воинская часть. Есть две котельных. Есть школа и детский садик. Поселок смотрится неопрятно и бедно. Много домов похожи на собачью конуру, но там живут люди. Есть дома, и побогаче, но их меньше. Связи в поселке нет. Даже в школе нет телефона. Сотовой связи тоже нет. Я каждый вечер забирался на горку, что бы поймать или отправить смс.

В Цуголе есть три пятиэтажных дома. Это ДОСы – дома офицерского состава. В них живут не только военные. Там есть квартиры и у некоторых лам. На автостоянке возле ДОСа, часто можно было видеть, стоящие рядом – "Лэнд Круизер", и привязанного к столбу коня. Жигден мне рассказал, что в Цуголе есть местный авторитет, по имени Дрюня. Под Дрюней ходит вся деревня, и Дрюня очень серьезный человек.

Когда я искал дом бабы Любы, я увидел странного парня в женском, зеленом пальто, в ушанке с завязанными под подбородком ушами, и в резиновых шлепанцах, на босу ногу. Я представил, что это и есть, тот самый авторитет – Дрюня, и, от смеха чуть не подавился конфеткой.

Молодежь – дети офицеров, и цугольские подростки, по вечерам ходят толпами, упитые пивом, и ламы мне наказывали, без надобности, вечером в деревню не ходить.

Бабу Любу я нашел. Она продала мне за 180 р. бутылку водки, и я вернулся в дом. Я насыпал перца в стакан, залил водкой и выпил. Водка была ледяная, но я на это не обратил внимания. Греть ее не было времени – могли застукать. Еще раньше Радна мне говорил, что пьянство в дацане не приветствуется, и если настоятель заметит, то сразу выгонит. Я подождал, пока уляжется огонь внутри желудка, и выпил второй стакан, тоже с перцем. Я немного посидел, вышел – покурил, а дальше ничего не помню. Проснулся утром в одежде и в ботинках на своей кровати. Голова раскалывалась, меня тошнило. Нога, проколотая гвоздем, сильно болела. Накануне, Мунко-лама дал задание хауракам – заново отштукатурить и побелить печку в нашем домике, и тут уже кипела работа. Весь дом был в пыли, пахло сырой глиной, на полу валялись отколотые кирпичи. Я подумал, что в таких условиях я еще никогда не болел. Когда я встал, хувараки – Бато и Радна, спросили – как у меня самочувствие. Я ответил – неважное самочувствие. Они спросили, помню ли я вчерашний вечер, и рассказали, что я вчера на полусогнутых ногах ходил по дацану и пел песни! Николас заснял мои похождения на видеокамеру, и от стыда мне захотелось немедленно умереть.

Вообще то, я не слабый человек, в плане выпивки, и с половины литра я прочно стою на ногах. Скорее всего, это случилось из-за моей слабости после болезни.


Только через три дня я окончательно пришел в себя, и мог пройти по дацану, не пряча от стыда глаза. Температуры больше небыло. Я чувствовал себя с каждым днем лучше и лучше. Подстригся, сбрил бороду, и перестал смущать своим видом бурятских прихожан, которые на меня смотрели и спрашивали в столовой у лам – что делает здесь этот, лохматый и небритый русский?


После праздников, настоятель пригласил меня к себе на беседу, и предложил посодействовать в выпуске журнала про Цугольский дацан. Это было здорово! Я согласился. Меня освободили от пилки дров и вообще, от любой работы. Предоставили все архивы, всю литературу о дацане, и сказали, чтобы я занимался только этим. Мы вместе составили редакторский план, и я взялся за дело.

Работа была очень интересной. За месяц я столько узнал о дацане, что иногда, в столовой за обедом, даже читал небольшие лекции. Ламы, в шутку говорили, что я могу теперь свободно водить по дацану экскурсии, и однажды так и случилось.

Вечером, когда все ламы разошлись по домам, в дацан приехали люди. Это были питерские мостостроевцы. Они возводили мост, где то в районе Ясногорска. Один из них был серьезно болен. Он хотел попасть на прием к лекарю – эмчи ламе, а остальные хотели посмотреть дацан. Я их встретил во дворе храма, и объяснил, что сейчас, из лам никого нет, но, если они не против, то я могу сам все им показать. Дацан, ни много-ни мало, причислен к памятнику архитектуры девятнадцатого века. Они не возражали, и я водил по территории дацана группу туристов, рассказывая и объясняя значение каждого места.


Конечно, работая над журналом, узнал я не мало, но еще больше знал архивариус дацана, и талантливый художник – Бальженима Циренов. Я ходил за ним по пятам, с блокнотом и ручкой, и выужиал самые фантастические сведения. Я поднимался на третий этаж главного храма, куда не каждому есть доступ, и фотографировал надписи на стенах, которые оставили советские солдаты, еще в те времена, когда дацан был закрыт, и предан военному гарнизону. Одна из надписей гласила: "Здесь стоял, и громко плакал, от того что мало ел, и много какал. Эпов Вадим. Амурская область, город Зея, 1941 г."

Я ездил на священную гору Хан-Уула, и видел место, где во время гражданской войны был штаб атамана Семенова. Говорят, что когда его окружили, не оставив ни одной лазейки для отхода, он ушел по двадцатикилометровому, подземному тоннелю, который связывает гору Хан-Уула и Цугольский дацан.

Историю дацана я знал назубок. Я знал имена выдающихся учителей, йогинов и святых перерожденцев. Я узнал про Данзана Норбоева. Это был великий человек, который спасая религию от коммунистического произвола, пошел на компромисс с советской властью, из-за чего был обвинен своим же соратниками в измене и предательстве бурятского народа. Расстрелян был Даназан Норбоев в 1937 году, вместе с теми, кто его обвинял в измене. Сегодня его портрет установлен на одном алтаре с портретом Далай Ламы, и в Бурятии Данзана Норбоева почитают наравне со всеми, остальными – святыми.

Бальженима рассказывал, как в тридцать седьмом году, на реке Онон, сотнями расстреливали лам Цугольского дацана. По степи шла яркая, красно-желтая процессия, в сопровождении солдат НКВД. Их стреляли в упор, но некоторые ламы не умирали сразу, даже если пуля пробивала сердце. Тогда, один умник догадался снимать с лам обереги, которые у каждого висели на шее. Солдаты саблями срезали с лам обереги, и после этого дело спорилось...

Кого не расстреляли, того отправляли на Колыму. Со станции Оловяная уходили вагоны, битком набитые ламами и их учениками. Я узнал много трогательных историй о том, как ученик, до последнего находился рядом со своим учителем, и когда учитель отходил из этого мира, ученик просил взять его с собой. Говорят, что были такие случаи, когда они действительно уходили вместе.

Многие ламы прошли сталинские лагеря, войну и мирную, советскую жизнь. Когда, 1988 году Цугольский дацан, вновь был открыт, ламы, которые остались в живых – вернулись. Появились первые ученики, и старые ламы начали передавать им свои знания и традиции, которые они сумели сохранить за это время.


Скоро у меня был готов материал по всем главам, которые мы наметили. Я давал читать ламам, настоятелю, Бальжениме. Кое-что, по ходу исправлял и добавлял. Абида-лама настойчивопопросил меня, что бы я обязательно показал ему окончательный вариант, иначе он сильно обидится.Когда я все сделал, я неделю бегал за ним, что бы он почитал, но он все не находил времени.Один раз я чуть ли не за руку привел его к себе и дал ему читать листки с текстом, а сам селза компьютер. Пока он читал, я волновался. Абида-лама старейший лама из всех работающих вдацане лам. Можно сказать, его слово было последним. Когда, по моим прикидкам он должен был все прочитать, я повернулся и увидел, что он спит...

Работалось легко. Единственной проблемой было – найти тихое место для работы. Приходилось постоянно менять офис. Если Мунко лама не принимал посетителей, то я работал у себя. Если онпринимал, то я шел в восьмой домик. Если в восьмом скапливался народ, то я, еще куда-то уходил,лишь бы остаться одному. Иногда, я по ночам сидел у печки, с ноутбуком на коленках, и радовался,что мне никто не мешает работать. Конечно же, специально никто не мешал, а наоборот, всесодействовали, и кто как мог помогал. Просто, мне было удобнее работать в тишине, когда неотвлекают посторонние звуки. Например, когда Радне нечем было заняться, он садился возле меня,и вслух начинал читать все, что видел у меня на мониторе. У него, вообще была такая особенность – все читать вслух. Все свои книги он читал вслух. Молитвы учил вслух; даже во сне, иногда он читал молитвы. Он съедал конфетку, а потом вслух читал все, что написано на фантике. Он брал коробку со стиральным порошком, и начинал вслух читать, все, что написано на коробке. Я не раз просил его не мешать мне, но Радна останавливался на некоторое время, а потом, но инерции начинал все заново.


Статуя Будды Майтрейи, или как говорится по-бурятски – Майдари, это действительно впечатляет. Я несколько раз заходил в Майдари-дуган, и по долгу стоял возле нее. Одна из глав журнала была посвящена ей, и мне посчастливилось узнать подробнейшую историю ее создания и дальнейшей, непростой судьбы.

Будда Майтрейя, это имя Будды грядущих времен. Его пришествие в буддийском мире трактуется примерно так же, как следующее пришествие Христа у христиан. Перед этим будут, и страшные войны, и Сатана выйдет на землю, что бы потерпеть окончательное поражение. Все, очень похоже...

Культ Будды Майтрейи широко распространен в Бурятии, поэтому каждый дацан старался, прежде всего, приобрести статую Майдари. На иконах и в скульптурах, Майдари всегда изображается сидящим по европейски. То есть не в позе лотоса, как сидит Будда Шакьямуни, а, как бы сидя на стуле. По предсказаниям, Майдари будет большего роста и белоголовый; он будет не азиат, а европеец.


В 1896 году, Цугольский мастер Шойбон Намсараев написал письмо генерал-губернатору Забайкалья с просьбой разрешить в Цугольском дацане возведение скульптуры Будды Майтрейи, и постройку дугана для нее. К прошению он прилагал макет, собственного изготовления.

Я видел копию этого прошения, и копию разрешения от генерал-губернатора! Я нашел их в научной диссертации улан-удэнских историков, которая сейчас хранится в Цуголе. Еще я видел акты изъятия этой статуи в 1934 году, и отправки ее в Ленинград, в музей атеизма. Видел акты описи дацанского имущества, подписанные комиссарами, и деятелями от ЦИК Бурятскй АССР.

К лету 1897 года, по проекту Шойбона Намсараева, был выстроен новый дуган Майдари. По его же эскизам была изготовлена Будда Майтрейи. Все остальные дацаны Бурятии приобретали статуи Майдари в Китае или Монголии. Эта же была целиком работы цугольских мастеров. Она была вычеканена из меди, покрыта сусальным золотом, и украшена драгоценными камнями. Статуя была составлена из семи частей (голова, грудь, две руки, нижняя часть туловища, две ноги). Когда изображение божества собиралось в одно целое, то существовала система заполнения полой части статуи. Внутрь ее закладывались семена растений, курительные свечи, благовония, священные книги и прочие ритуальные предметы. Этим занимались только высокопоставленные ламы, и обряд заполнения сопровождался ритуальными молитвами и чтением специальных мантр.


В 1934 году статую разобрали большевики и увезли в Ленинград, а здание дугана Майдари, передали населению для, как указано в официальном документе, "использования культурной нужды". До наших дней здание не дожило. В Ленинграде статуя шестьдесят лет пылилась в подвале Казанского собора, пока не настали новые времена.


В 1990 году, из Агинского была снаряжена в Питер специальная делегация, которая предоставив соответствующие документы доказала, что это именно цугольский Майдари, и статую привезли домой. До 2001 года она лежала в разобранном виде на третьем этаже главного храма. В год двухсотлетия дацана, на месте бывшего Майдари дугана состоялся молебен, и заложен первый камень в честь будущего строительства здания для статуи Будды Майтрейи. Сама статуя была восстановлена. Некоторые ее части были утеряны, и их пришлось изготавливать заново. Все чеканные работы выполнял заслуженный художник республики Бурятия, лауреат государственной премии России – Дармаев Баир Намдакович. Это очень известный в художественных кругах человек. Его работы выставлялись во Франции,Германии,Японии и в других транах. Так же его творения хранятся в Российских и зарубежных музеях. Его чеканные работы украшают крышу Санкт Петербургского дацана. Когда новый Майдари дуган был готов, статую собрали и посадили на кедровый трон, который, кстати, делал Федя. Я видел фотографии восстановительных работ, и читал всю их хронику.

В этом деле участвовала масса народу. Когда я делал журнал, то я, конечно же, всех указывал поименно; рабочих, организации, которые финансировали это дело, их руководителей и т.д. Здесь я столкнулся с маленьким неудобством. Когда шел длинный перечень всех людей, занятых на этих работах, то фамилии и имена, в большинстве были бурятскими. Я по буквам их произносил, и одним пальцем, очень медленно набирал их на клавиатуре. Некоторые невозможно было выговорить, не то, что быстро напечатать. Еще, там работала бригада из Грузии, и их фамилии, я тоже, как первоклассник выводил по буквам. Запомнилась фамилия бригадира – Бибилиури.

Сегодня на статую Майдари едут посмотреть со всех уголков России. При мне, несколько раз приезжали разные, высокопоставленные чиновники из Москвы. Я не буду описывать те чувства, которые меня посещали, когда я стоял рядом с ней. Слова здесь бессмысленны. Её надо видеть своими глазами.


Журнал я подготовил за месяц. Мы все вместе почитали мою писанину, и решили, что она готова к печати. С фотографиями очень помог Николас. Он излазил все вокруг и начикал много хороших снимков. Старые снимки, времен девятнадцатого и начала двадцатого веков, предоставил Бальженима. Общими усилиями, мы составили журнал про цугольский дацан, и это будет первое издание за всю его, двухсотлетнюю историю.


За день до того, как я решил поехать домой, напилась тетя Аня. Мы с Аюр-ламой первыми увидели, как она утром пыталась зажигалкой открыть висячий замок на столовой. Ее понять можно. Она работает без выходных и целый день не выходит со столовой, находясь, с утра до вечера у плиты, успевая еще и мыть посуду. Говорят, что раз в полгода она, таким образом расслабляется.

Ее отвели домой, и встал вопрос – кто сегодня будет готовить еду? Я, не задумываясь, предложил себя на эту должность. Мне дали ключи от склада, где хранятся все продукты, и пожелали удачи. В последний день пребывания в дацане, я приготовил для лам и хуараков отварную баранину, пюре с подливкой, настряпал оладий и сварил компот. Я сделал это от всей души, и мне было очень приятно смотреть, как они с удовольствием едят сделанное мной.

На следующее утро я уехал. Меня никто не провожал, потому что шел очередной хурал. Все ламы и хуараки были на службе. Двадцать минут на автобусе я ехал до Оловянной. Ехал и вспоминал, как два месяца назад пешком шел по этой дороге.

Вспомнил, как знакомился с обитателями дацана, и как непривычно мне было находиться здесь в первое время.

Вспомнил, как ночью с Абида ламой отвозили корову в степь на стоянку, и как там заблудились. Четыре часа кружили по степи, и на силу отыскали обратную дорогу. Волков видели. Страшновато, хоть и в кабине...

Вспоминал, как я помогал в позной крутить мясо, за что ее хозяин – Ботоболот угощал меня каждый день позами и бурятским супом из пшеницы и баранины.

Вспомнил, как Радна выигрывал всех в шахматы. Конкуренцию ему мог составить только Аюр-лама, но это было редко, и по-моему Радна слегка ему поддавался. Может, ради субординации?...

Вспомнил, как после Сагаалгана все ламы разъехались по деревням читать молебны, и я на несколько дней остался совсем один.

Вспомнил, как мы с Радной тащили барана. Я решил тогда продемонстрировать ловкость, и закинул барана себе на шею, как это делают бурятские чабаны. Баран меня обписал, и Радна сказал, что это хороший знак. Я тогда психанул, и сказал суеверному Радне, что если бы баран меня обкакал, то я бы, наверное, вообще мог считать себя самым счастливым человеком на планете.


Мунко-лама сказал мне как-то, что в цугольском дацане не бывает случайных людей, и если человек тут находится, то он связан с этим местом особыми, кармическими узами. Даже собаки, которые ошиваются возле дацанской столовой, и те, не случайные здесь обитатели. Все, что происходит в жизни дацана – все не случайно.

Я попросил пояснить, и Мунко-лама сказал, что, возможно, в одной из прошлых жизней, которых у меня было тысячи и тысячи, я вполне мог быть ламой в этом дацане, либо, у меня все еще впереди.

Не знаю-не знаю... Мне и без этих, туманных перспектив на будущую жизнь, хватило ярких впечатлений от цугольского дацана. Каждый день был как глоток родниковой воды. Из всех, с кем приходилось мне тут общаться, я не увидел ни одной серой или невзрачной личности. Про каждого можно написать отдельную повесть. Мы все вместе прожили в дацане, еще два месяца из своей жизни. Я уехал, а они остались. Сто лет назад нас и в помине тут небыло, а через сорок-пятьдесят, нас опять не будет, но, на эти два месяца судьба, зачем-то нас свела Цугольском дацане.… Впрочем, что в этой жизни случайно?


P.S. Через полтора суток был дома. В городском воздухе чувствовалась глобальная, всепроникающая суета… Люди, машины, программы новостей. Мозг опять начал получать телевизионную отраву – порцию за порцией. Я ее ел. Первые несколько дней, правда сопротивлялся, а потом привык… Во время вечерней прогулки, в центре города наблюдал настоящую перестрелку. Милиция задерживала преступников. – Да… Это не Цугол – пришлось немного перефразировать знаменитое изречение... Адаптационный период проходил медленно, но верно. Город жил своей жизнью, и что в этом плохого… Я встречался с друзьями и знакомыми, и рассказывал им о Цуголе. Впечатления были самые свежие, и многие искренне завидовали. Через месяц я начал искать повод вернуться туда снова. Мне пришла в голову идея снять документальный фильм об этом удивительном месте. Об этих людях. Обо всем, что так меня притягивало и не хотело ни в какую отпускать... Я созвонился с настоятелем и он дал добро. Я уговорил двух приятелей и мы, взяв камеры поехали снимать фильм. С мая по сентябрь мы снимали. Все лето прошло в поездках. Мы снимали, уезжали домой, монтировали и снова приезжали снимать. Фильм получился не совсем таким, как хотелось бы, но в качестве иллюстрации к туристическому путеводителю, я думаю, потянет. Надеюсь, что со временем у меня будет возможность сделать и по-качественнее, но этот фильм тоже не плох, хоть и делали практически на "коленках". Мы его сдали к двенадцатому сентября – как и обещали. В этот день в дацане произошло грандиознейшее событие в его "новейшей" истории: двенадцатого сентября 2008 года в Цугольском дацане проходило Рамнай (освящение) статуи Будды Майтрейи, освящение восстановленной (ее разрушили в 70-х годах) ступы Цугольского святого – Намнанэ Багши, и освящение отремонтированного здания философской школы – Чойра. На это мероприятие были приглашены представители всей сангхи России (Бурятия, Калмыкия, Тыва), во главе с Хамбо-ламой – Дамбой Аюшеевым. Приехали высокие ламы из Монголии и Китая. Народу тоже было очень много. Специально никто не подсчитывал, но когда я поднимался на второй этаж храма и смотрел вниз, то было до слез приятно за дацан. Было приятно, что столько внимания сейчас ему уделено. Говорят, что такое в Цуголе последний раз было сто лет назад. Перед праздником, силою прихожан из близлежащих деревень, навели косметику, все покрасили, и как выразился Радна, дацан походил теперь на детский садик. Действительно, все домики были выкрашены и стояли как новенькие. Главный храм тоже был покрашен и побелен. Трон, на котором сидит Будда Майтрейя расписывал художник из Ула-удэ – Николай Батуев. Он блестяще справился с этой задачей, и глядя на его работу, было от чего сердцу подпрыгивать. В первый день проходил пятнадцатичасовой ритуал, а на следующий день, традиционные бурятские развлечения – скачки, борьба, стрельба из лука. Выступали не просто любители, а олимпийские чемпионы и мастера спорта. Была концертная программа. Первый раз увидел мистерию ЦАМ. Все это мы тоже снимали, и потом, задним числом "примонтировали" к фильму небольшой, десятиминутный фрагмент.

У кого есть желание посмотреть наш фильм про Цугольский дацан – пишите.


Ангарск, апрель 2008