в Иркутске 17:10, Мар. 19    

День поломанных палок

Автор:Алексей Комаров(Koma)
Опубликовано:10.03.2007
Ключевые слова: лыжи, Переезд, Байкал

Не первое, а последнее слово остается в памяти. Не встречи, но прощания врезаны в сердце. Хотя ни "до", ни "после" не существует (что с легкостью объяснит вам любой специалист по чужим жизням) – есть только миг. Тот самый: между прошлым и будущим. Если повезет, то его можно не только ощутить, но и услышать. Там, где этот звук рождается, кратко живет и растворяется без следа: может быть, в вечности. Без этого, наверное, трудно понять, что речь не о песне из кинофильма "Земля Санникова".

Вторую неделю Иркутск был залит капелью. Давно сбежал снег со скатов крыш. Про недавнюю зиму помнили лишь ночные температуры. Март перевалил свою половину. Значит, еще неделю, максимум две, остается возможность перебежать Байкал "с комфортом" – по снегу, а не по камням съезжая с горок, двигаясь к слюдянскому берегу по лыжне, а не по голому льду, залитому водой. Давно бы пора! Но неожиданно и коварно грипп лишил меня лыжных вылазок на целый месяц.
Так нынче сложилось, что зима пришла мягкая, лед на озере встал поздно, но ровно – ни одного тороса. И нормальные (здоровые то есть) лыжники бегали от Переезда к Слюдянке с середины февраля. Снег своевременно подсыпал. Небольшими охапками, но его сбрасывали с небес куда чаще, чем в прошлом году. "Время сумасшедших" наступило раньше, чем обычно. Оно, это странное время, привычно приходит лишь с мартовским потеплением. Некоторые люди начинают сбиваться в небольшие стаи (и даже стада) и в начале марта устремляются к Переезду подобно северным оленям, мигрирующим к пастбищам через один и тот же перевал сотни лет, подобно перелетным птицам, летящим к южным водоемам только над Гималаями. С чувством, которое гонит отдельных людей к Переезду, нельзя ничего поделать – чем меньше снега на городских улицах, тем оно сильнее (любых разумных доводов). Праздничное нетерпение зальет электричку после Подкаменной. На остановочном пункте "Переезд" (так он именуется официально) вагоны пустеют. Народ переваливает автодорогу Иркутск-Улан-Удэ и толпится, толпится – в ожидании очереди. Лыжники убегают к Байкалу один за другим, один за другим, один за другим. Так ведь 100-200 человек разве переждешь!
Иной пример заразительнее болезни. Выздоровев и согласившись быть хитрее, чем большинство, я поддался стадному чувству и, выскочив из электрички, побежал, чтобы встать на лыжню в первой "двадцатке". Замысел удался. Изредка приходилось уступать дорогу молодым и сильным. Но мои лыжи несли не хуже. До того момента, пока на небольшом тягуне я не налег на палки изо всех сил. Та, что была в левой руке, вдруг – просто на глазах! – не спружинила, а согнулась, как пластилиновая, и "сложилась" пополам. Хорошая была палка, дюралевая "Leki", мне их дочка подарила на пятидесятилетие...
Вот правда: сезон запоминается не тем, как начат, но окончанием. С полчаса промучившись с ремонтом (без других подручных средств кроме ножа и веревки), я понял: до Байкала и через него мне суждено бежать, осваивая новую технику движения. Совет, что дал какой-то промчавший мимо юноша ("Вставь сучочек!"), показывая свою, тоже сломанную, но уже рабочую палку, явно не годился: дюраль на изломах был согнут крутой дугой, и "шины" не помогли. Впрочем, изоленту я опрометчиво перестал возить с собой лет пять назад. Значит, надо ехать так. Вскоре, обойдя перед первым серьезным спуском какую-то девушку, я убедился, что не одинок, – видимо, не у меня одного наступил день поломанных палок... (Вот так сразу и "день"? Ну, конечно. Потому что, забегая вперед, до слюдянского берега я насчитал пяток лыжников со сломанными палками – никогда здесь мне не попадалось столько "аварийщиков". Да еще в электричке, возвращаясь в Иркутск, узнал от знакомых, что и на Комаре сегодня палки ломали. Но это я уж слишком опередил события: сказки сказывать – не Байкал перейти.) ...Когда мои лыжи только скользили на голом льду под торжественными арками "римского моста", другие бегуны уже раскатились цветной россыпью разнокалиберных бусин от устья речки Большая Крутая Губа к Слюдянке. Впереди широко лежала снежная гладь, исчерченная письменами полозьев. Рассказывать, как бежать с одной палкой тем, кто мчит в полной экипировке, нет смысла: сытый голодного не разумеет. Километров через пять ноги уже не соглашаются идти "коньком", а классический ход по обледеневшей байкальской лыжне, перекидывая палку из руки в руку, особое извращение: еще через пяток километров начинает ломить оба плеча, и лыжи оскальзывают назад с удручающим постоянством все чаще. Еще через пяток километров на обледенелых участках я перестал передвигать ноги, давая им небольшой отдых, а уцелевшей палкой – прямо как веслом на байдарке – попеременно толкался справа и слева, справа и слева... И еще раз! И вновь! Справа – десять, слева – десять! (Это мне потом рассказали, что можно толкаться между лыжами – эффект лучше. Но сам я до того не додумался).

Отчетливо видя слюдянский берег, я остановился: те, которые убежали вперед, недосягаемы. Те, кого я умудрился даже обогнать, подойдут минут через десять, не раньше. Сел на рюкзак. Тихо, одиноко: в голове ни одной мысли. Может быть, из-за усталой опустошенности я не сразу понял, что явно не один. Но сначала появился музыкальный звук, который возникал и затихал с равными промежутками.
 –  Ом... мм... гммм...
Когда я, наконец, после череды одинаковых повторов сумел его расслышать, появилась первая мысль: "Что это?". Потом вторая: "Кто это?".
В этом "Ом-мм... ммм-г-мгм..." было что-то от дрожжания медного язычка старинного варгана, странным образом переплетенного с вибрациями горлового пения коренных азиатов. Звук выстреливал в небо и раскатывался вдаль, растворялся в вибрациях воздуха, слегка качающих в своих чуть нагретых слоях береговую линию далеких гор слева, припорошенную снежной пылью, будто калач сахарной пудрой...
Я встал и осмотрелся. Пока я не видел большой черной птицы за своей спиной, я наслаждался звуком. Он был негромким, отчетливо-ясным, из ничего, казалось, рождающимся и в вечности растворявшимся. Через десять-двенадцать секунд он возникал вновь, падал на лед округлым катышем, напоминающим первое слово буддистской молитвы, слегка рокочущее переливом вовсе не рычащей согласной, но колебанием некой особой сферы, соединяющей земное и небесное, и, длясь пять-семь секунд, таял на солнце. "Ом... мм... мгм-мгм..." – как будто легкая четырехугольная льдинка падала на бескрайний медный лист и на ребре укатывала вдаль, превращаясь в ледяной обруч. А когда становилась колечком, потому что уголки крошились, то и звук затихал.
Позади меня был сугроб правильной треугольной формы, видимо, оставленный рыбаками. На верхушке пирамиды сидела большая черная птица: ворон! Наклонив голову, он смотрел на меня круглым немигающим глазом. Потом приоткрыл клюв и между льдом и небом родился тот самый звук, который заставил меня встать и оглянуться.
 –  Ом... мгм... ммм...
Ворон смотрел на меня. Я глядел на него. Ворон пел.
Он походил на Кухта, сбежавшего из чукотских сказок ради того, чтобы найти себе пару и продолжить род. Его песня была нежна и призывна. В марте вороны вьют гнезда.
 –  Ом-мм... ммм-г-м...
Заметив, что я смотрю слишком пристально, птица замолкла, но не улетела. Что ж, это сигнал к тому, чтобы бежать дальше.

Снега на льду возле Слюдянки было необычно много. Под солнцем лыжня заледенела. Можно вновь толкаться, как на лодке: справа и слева, справа – десять и слева десять... Через три километра берег надвинулся и стал осязаемым.

...Только в вагоне электрички стала понятной простая вещь: я бы пропустил песню ворона, если бы не сломал палку. Вероятно, шанс услышать ее – возможно, единственный раз в жизни – был у всех, кто потерпел сегодня подобную аварию. Но в День поломанных палок повезло почему-то мне.