Непричесанные мысли
или горсть ощущений, вынесенных из прогулки по Хамар-Дабанским гольцам
* * *
Кабинет номер четыре, тот, что по коридору до конца и налево. Двенадцать квадратных метров, шкаф и три сотрудника. Три часа до свободы и я, изнывающий от нетерпения, бросаю работать и выбегаю на улицу.
Мир вокруг пульсирует, то сжимаясь удушливыми кольцами автобуса и квартиры, то расширяясь до размеров вокзала, видов за окном вагона, а потом снова вокзала. Острое, до дрожи в ногах, нетерпение сменяется привычным удивлением – зачем мне туда? И внутренний голос проснулся, бурчит изо всех сил:
...в пути вы будете терпеть лишения, мокнуть, простывать, страдать от недостатка тепла и пищи, валиться без сил в грязные лужи, скользить по корням и камням, карабкаясь вверх и, съезжая и кувыркаясь, вниз, раздувая сырые дрова, срубленные трясущимися от усталости руками, и, смотря красными, слезящимися от дыма, глазами на полусырую, но горячую пищу, ворочаясь от храпа соседа и камней и веток под палаткой, не в силах уснуть всю ночь в сыром холодном спальнике, а утром все сначала...
Ведь пророк, правда? Да я и сам знаю, что правда... не хочу... не могу... сплю на жесткой скамье электрички, просыпаюсь, поворачиваюсь, не могу устроиться. Вот оно (мой внутренний голос) – началось.
* * *
Один час сна стоит одиннадцать рублей семьдесят копеек, но нужно обязательно купить постель и сдать рюкзак в камеру хранения. Сто пятьдесят три рубля и пятьдесят копеек, таким образом, обеспечивают пять часов комфортных объятий Морфея в широкой кровати. А потом на улицу, тереть кулаками глаза, зевать и встречать соратников. И в голове почему-то: “В Петропавловске-Камчатском – полночь”.
Ночь, луна, прохлада. Справа горит неоном голубая вывеска вокзала и желтые фонари, красным – московское время и двенадцать градусов по Цельсию. Слева поезд.
Я уже знаю, что купейные вагоны бывают советские и немецкие. Соответственно, шесть полосок на борту под окном и три. А еще в немецких, в коридоре вдоль окна, откидные сиденья. Здесь же вагоны странные: отделаны изнутри темным деревом, с овальными окнами в дверях, а по верху – “ORIENT EXPRESS”. Легкие как будто вдыхают дымок трубки Эркюля Пуаро и сквозь стены вагона проступают фигуры людей в котелках и фраках.
А между тем, сквозь сумрак слюдянской ночи проступают фигуры людей в рюкзаках.
* * *
Когда все время нельзя, но очень хочется – не сомневайся, что стихия страстей прорвет тонкую дамбу разума. Когда ходишь два года мимо одного и того же места и не имеешь времени зайти и вкусить – знай, на третий год что-то случится.
Оладьи. Это нехитрое блюдо служило предметом вожделений Юли уже два года. Казалось бы, чего проще – испек оладьи и вкусил. Но в том то и сложность, что вкушать их нужно было на туристской тропе, в некоем Последнем Приюте, что возле моста Надежный. И каждый раз или кто-то торопил вперед, или же просто не было оладий. От того оладьи представлялись амброзией и нектаром сразу, а нос, проносясь мимо Приюта, жадно втягивал ароматы горячих символов цивилизации.
В этот раз Юля не смогла пройти мимо. На тропе висела вывеска с ценами, на которой в правой части глаз улавливал оладьи по цене двадцать пять рублей, а в левой – мыло по цене десять рублей.
Несмотря на то, что мыло было дешевле, мы не колебались. Удобно разместившись в беседке, мы минут двадцать с нетерпением ждали развязки долгих лет ожидания и божественного вкуса. И что вы думаете?
Они были ХОЛОДНЫЕ.
* * *
Хм… вода дороже, чем мыло… Обдумывая эту нехитрую мысль, мы отсчитываем двадцать рублей предприимчивому мальчику у колодца и принимаем в свои руки ведро воды. Вокруг почти цивилизация – метеостанция, колодец, таблички на деревьях “мусор” и “туалет”, куча народу вокруг. Почему они все здесь? Ведь есть же другие места. Нам дальше – вверх к лугам, потом вниз к реке.
Немного не успеваем дойти до привычных мест стоянки – ударяет град. Места краше некуда, маленькая Швейцария, но мы бежим вниз, а град больно хлещет по ушам. Вот и знакомая поляна.
Ставим палатку и тент, варим вкусный борщ. Сидим в палатке при свете лампы со свечой, пьем холодную водку с лимоном и смеемся. Разглядываем карту, купленную вместе с оладьями в Последнем Приюте. Карта, в отличие от оладий – хороша.
* * *
 |
Оказывается, ночью кто-то ел сочную политую дождем траву, очень громко жуя и чавкая. И не просто ел, а рядом с палаткой. И не просто кто-то – это был лось, а потом он ушел на мягких копытах. Лося никто не видел, но его слышала Инна.
Утром следов лося и поеденной травы не было видно, и мы подумали, что это был очень хитрый лось. Он наверняка улыбался до рогов своей лосиной улыбкой, когда заметал следы трапезы.
Но нас не обманешь.
* * *
 |
Падающая вода притягивает меня к себе, обдает мельчайшими брызгами, не дает оторваться. Острые берега стискивают речку в своих объятьях – не разорвать – а потом изо всех сил швыряют на десять метров вниз, об холодное каменистое ложе, да так, что потом еще несколько метров она ползет без сил, еле шевелясь.
Мокро еще и потому, что идет дождь, но развернуться и уйти не получается. До тех пор, пока замерший в груди воздух не вырвется на свободу и не успокоится сердце. Я вижу, что с другими творится то же.
* * *
 |
Здесь чудеса, здесь леший бродит. По крайней мере, уж Баба Яга точно притаилась где-то рядом. Места как из русской сказки: вековые ели, опутанные длинными паутинными прядями такого же векового мха, холодные ручьи, водопады в расщелинах, каменистые взгорки и лишайник на валунах.
Но – холодно. Но – дождь. Видимо, до счастливого конца еще идти и идти. Пока же сюжет и впрямь как в сказке – чем дальше, тем труднее.
Мокрые ботинки и абсолютная сырость не дают стоять – сразу замерзаешь. Потому завтрак и сборы проходят в сжатые сроки, мокрый холодный рюкзак с размаху ложится на спину, вызывая микроинфаркт, и – вперед.
Навстречу персонажи сказки, разные туристы и не очень. В окрестностях тропы то тут, то там – дымки костров. Постепенно набираем высоту, и выходим на перевал Чертовы ворота.
Не знаю, почему “Чертовы”, но что ворота – это точно. Из ограничивающих теснин долины, взгляд вырывается на горный простор, падает на изрезанные ущельями хребты и тайгу, накрытыми как крышкой низкими темными тучами. Ветер, пронизывая до костей, врывается на перевал и мчится вниз вдоль тропы. Это дыхание совсем другой страны, суровой и недоступной, там – сердце Хамар-Дабана. Чувствуем почти непреодолимую тягу вниз, но сегодня нам в другую сторону – влево и вверх.
* * *
 |
На безымянном перевале сложен тур, как и полагается любому приличному перевалу. Кроме того, там выложен знак, один в один похожий на цифру четыре, а если обойти с другой стороны, то букву “h”. Еще чуть подальше – сооружение из камней из двух подпорок и положенного на них длинного узкого камня.
Есть разные точки зрения. Вполне возможно, что это пророческий знак для нас, который нужно читать и как четыре и как “h”: вчетвером вы придете на этот перевал, но hren (хрен) вам остановиться сегодня за пиком Чекановским.
По зрелому размышлению выдвигаются еще две версии. Спорим с Кириллом. Он утверждает, что странное сооружение – это компас, который должен указывать на север. Но, хотя наш компас и сломан, мы устанавливаем что, к сожалению, сооружение не показывает на север. Я же говорю, что здесь останавливались язычники и соорудили трон-алтарь для своих надобностей.
На следующий день наш компас возрождается к жизни, и Кирилл находит объяснение. Кто-то заходит на этот перевал, думая, что это перевал Четырех, и, очевидно не имея компаса, но, ориентируясь по карте, выкладывает такой вот “сломанный” компас. При этом разница с направлением на север составляет те же градусы, что и разница направлений от Чертова озера к безымянному перевалу и перевалу Четырех.
А так хотелось, чтобы это были язычники.
* * *
 |
Три фотоаппарата в походе – это, конечно, уже слишком. И к ним шесть объективов и штатив. Вот и начинается безумие – перестрелка на безымянном гольце с видом на плоские седловины, мшистые футбольные поля высокогорной тундры, острые горные хребты и узкие долины рек. Кому не суждено фотографировать – становится жертвой, его снимают со всех сторон: на фоне гор и на фоне неба и на камне, и лежащим на траве. “О, Инна, бедная жертва шести проворных кинжалов!” – сказал бы Федерико Гарсия Лорка.
* * *
Пить шампанское Asti Martini опасно. Еще опаснее пить его на безымянном перевале в гольцах, на высоте тысяча девятьсот метров над уровнем моря. Но неизмеримо опаснее делать это, лежа на ковре у костра и считать юркие падающие звезды, едва не сталкивающиеся со спутниками, солидно ползущими по усыпанному огнями черному небу.
Ночь припадает к груди зеленых холмов земли, ветер играет ветвями стланника, костер, потрескивая, выкидывает искры к бриллиантовым дорогам Млечного пути. Мы то молчим, то тихо поем. Asti Martini шипит на языке, обжигая его прохладной свежестью.
Почему же опасно? Потому что легко привыкнуть.
* * *
Сегодня ночью опять приходил лось. Он ел от души, долго и со вкусом. Я отчетливо слышал его сквозь палатку, но не решался выйти один. Все спали.
* * *
 |
Свобода. Практически полная и без ограничений, свобода идти по хребтам куда хочешь и так далеко как сможешь. Над тобой небо ближе, чем когда-нибудь, под тобой от горизонта до горизонта синие в дымке линии гор и Байкал.
Вот там, внизу, продираясь сквозь ущелье и ворочаясь на узком каменном ложе, бежит ручей, а через секунду уже срывается в сверкающий водопад. А вон там блестят на солнце бирюзовые лужицы озер, маленькие и большие, глубокие и мелкие, круглые, овальные, каплевидные.
Простор. Такой, что дышишь полной грудью, и сердце заходится от восторга. Такой, что хочется кричать и кричать, а потом ударить крыльями тугой воздух и взлететь, как птица, еще выше. Такой, что можешь протянуть руку и схватить за хвост проплывающее облако, а оно будет сердито вертеться и хмуриться.
Простор и свобода.
* * *
Мы лежали на плоской вершине пика Чекановского, а в ярко-синем небе прямо над головой проплывали облака.
Легко было понять, что облака большие непоседы. Они не просто спокойно плыли по своим важным делам с запада на восток, приближаясь и удаляясь друг от друга, и, вероятно, переговариваясь на своем облачном языке. При этом облака вращались вокруг своей оси, кувыркались вперед и назад, расставляя в стороны завитые белые пряди. Они словно выплескивали всю свою детскую непосредственность, перед тем как превратиться во взрослые и серьезные тучи, они резвились как дельфины, а небо было таким же глубоким и синим, как океан.
* * *
 |
Впереди в зарослях стланника то и дело мелькает задница ползущего по-пластунски Кирилла. Остальные сидят на камнях и уныло смотрят на это явление природы. Фотоохота на тетерку, ничего не поделаешь. Мы наблюдаем, как замечательным фланговым маневром охотник занимает нужный ракурс, и над стланником появляется его голова с приросшим к орлиному глазу фотоаппаратом. Затем он снова исчезает и мелькает уже в другом месте. Гребень в этом месте очень широкий и поле для оперативной деятельности еще большое.
В конце концов, нам надоедает, и мы уходим. Еще через пятнадцать минут нас догоняет довольный Кирилл.
* * *
 |
Озеро Сердце называется так не только потому, что похоже на те романтические картинки, которые не найдешь в учебниках анатомии. Вы пробовали купаться в холодном и прозрачном горном озере после длинного дня пути и получасовой борьбы со стланником в попытке раздобыть дров? Первые секунды сердце не бьется. Потом ты выскакиваешь как ошпаренный из ледяной воды.
Даже без заходящего, закрытого сейчас облаками, солнца не холодно. По сравнению с водой, конечно. Стоим голые на ковре. По тюленьи проплывает мимо Кирилл – ему не холодно. Он похож размерами, но белый… хотя может это белый тюлень?
Результат купания – выходишь как из бани. Нет сил, организм полностью расслаблен, что-нибудь делать просто невозможно. Желание одно – завернуться в спальник и лечь на ковер у огня.
* * *
На полке под перевалом вдруг появляются фигуры в белых балахонах. Темнеет и плохо видно, они далеко. Одна вроде как присела и целится. Потом отблески огней, рыжих и синих, что-то мигает, согнутые фигуры копают каменистую землю – так кажется.
Инопланетяне? Мерзкие гигантские амебы тянут свои ложноножки к лакомой для них колыбели человечества? Они – разведчики – призывают свои армады из космоса. Их нужно остановить любой ценой!
Ку-клукс-клан? Буряты-негроненавистники зарывают труп замученного негра, выписанного для этого из Африки? Негодяи, в них нет ничего человеческого!
Военные в комплектах радиационной защиты? Они закапывают отбросы ядерных производств? Кто позволил им медленно убить эту красоту?!
Не найдя ответа, мы подаем сигналы затейливым способом – заслоняем и снова открываем огонь костра. Ответов нет. Огни гаснут. Ночь.
* * *
Ночь.
Свет и тепло костра, шутки и песни. Рядом друзья – вот они, и ты к ним ближе, чем когда-нибудь, хоть и никто об этом не скажет. Воздух прозрачен, кажется, что его нет вообще. Негромкие песни врезаются в него как нож, распускаются под утыканным звездами черным бездонным небом, хвостами метеоритов и ползущими спутниками.
Трубы и струны – мы. Бронза и медь – костер. Тягучая ртуть – озеро. Серебро и чернь – все вокруг.
Восходящая луна... шорохи... звезды... поляны, залитые светом луны... тени хребтов... контуры пиков... прохлада... Тишина...
Мы вместе...
Ночь.
* * *
 |
Гребень на пик Черского какой-то по-домашнему уютный, теплый и сухой. От него идет горячий воздух, пропитанный ароматами нагретых камней и стланника, смешиваясь со свежим ветром гор.
По гребню в обе стороны довольно оживленное движение. Идут разные люди, и даже иностранцы. Встречаем и знакомимся с существами, смутившими во вчерашней темноте наш разум. Это оказываются вовсе не амебы, а вполне симпатичные питерцы, двое мужчин и женщина.
Полчаса на вершине и начинаем спускаться. Это поворот и почти конец нашего небольшого путешествия – хотя идти нам еще до вечера, ничего нового мы уже не увидим.
* * *
 |
Вниз, вниз, вниз. Недавно еще такой широкий окружающий мир постепенно исчезает, а вокруг затягиваются путы зеленых деревьев, ущелья и тропы, усыпанной камнями и корнями. Пока это еще добрые путы природы, но вскоре им суждено смениться всем тем, от чего я бежал четыре счастливых дня назад.
А пока... Последние виды сверху на заросшие лесом долины между гор и сами вершины. Еще гольцовая природа, но уже редколесье и даже бурундуки. Меандры тропы. Идущие вверх группы. Счастливые – у них все впереди. Пыхтя, проходят груженые водники с барнаульскими веслами и каяком на рюкзаке. Им на Утулик, а нам завидно.
Девушка на тропе с подвернутой, но уже вправленной ногой, вокруг мама и остальные. Помогаем спуститься до Горелой, обедаем, разговариваем. Оказывается наш мир не для всех – девушке все это не нравится: и дождь, и удобства, и тропа. Она три дня просидела в палатке, пока другие ходили вокруг. Бывает и такое. Прощаемся и идем дальше.
Долгая дорога. Только не в дюнах. Долгая и нудная. Уже вот-вот почти все, конец, но еще есть общее чувство, чуть-чуть, но теплится, и мы пока команда. Разговариваем и смеемся, поем, заглушая чувство разлуки, о том, что нет дороге окончания... и пешком по лужам... от скандалов и тоски...
Стертые ноги вколачиваем в последние километры дороги и вдруг чудесным образом перед нами машина, она принимает нас на свои мягкие сидения, и мы мчимся под песни и шутки отнюдь не молчаливого водителя.
Ночь, луна, прохлада. Справа горит неоном голубая вывеска вокзала и желтые фонари, красным – московское время и двенадцать градусов по Цельсию. Слева поезд.
Расставание, короткое как звук порванной струны... Прощальный взмах руки...
* * *
Два часа ночи в Иркутске, я в такси и еду домой. Улицы дышат свежестью. За
окном проплывают разноцветные огни, снопы яркого света, фары машин ... а из
динамиков Боярский тихо-тихо поет:
...
В час, когда фонари в фиолетовой мгле
Цедят свет над ночной мостовой,
Снятся сны вам о влажной весенней земле,
О долинах, заросших травой.
Городски-и-е цветы, городски-и-е цветы...
...
Хочется плакать.